Ла Брава - Леонард Элмор Джон "Голландец". Страница 21

Женщин из «Делла Роббиа», полулежащих в шезлонгах и обсуждающих животрепещущие подробности медицинской и пенсионной страховки.

Мориса, идущего по Оушн-драйв с сумкой, набитой покупками, его тощие ноги в выцветших желтых шортах, болтающихся чуть выше колен.

Медленно проезжающие автомобили с приникшими к окнам туристами.

Вот молодой кубинец разговорился с Фрэнни, теребя свою серьгу, и Фрэнни смеется. Парень позирует перед ней, упершись рукой в бедро, необычный, странный, притягательный. Фрэнни направляет на него объектив «Поляроида».

И снова взгляд Ла Бравы, скрытый темными очками, скользит по лицу кинозвезды, такому бледному, но эта бледность отнюдь не кажется худосочной. Кожа гладкая, без видимых следов подтяжки, пластической операции. Если даже она и делала что-то в этом роде, это не важно. Похоже, он влюблен в это лицо.

Актриса повернула к нему голову и слегка улыбнулась. Она привыкла, что ею любуются. Он хотел бы увидеть ее глаза, но с этим придется подождать.

— Симпатичная рубашка, — похвалила она и неожиданно сдвинула очки на самый кончик изящного носа, позволив фотографу увидеть при свете дня небольшие мешки под глазами, — он почему-то обрадовался этому незначительному изъяну, нарушавшему совершенство. Возвращая очки на переносицу, она добавила:— Не припомню, чтобы мне случалось делать комплименты по поводу мужской рубашки, но ваша мне и вправду нравится. Люблю цветы гибискуса. Однажды я едва не вышла замуж за человека, носившего только темно-коричневые рубашки и притом с темно-коричневым галстуком. Вам это кажется странным? Ничуть. Он зарабатывал три тысячи долларов в неделю, писал киносценарии, жил в отеле «Шато Мармон» и умер от недоедания. — Переведя дух, она сказала: — Я была бы рада посмотреть еще какие-нибудь ваши работы, у вас просто замечательно получается. Вы мне покажете?

— Я бы хотел сфотографировать вас, — сказал он.

— Спасибо, уже сфотографировали, — усмехнулась она.

— Ну ладно вам…

— Привет, привет, привет, — прервал их беседу Морис, появившись снаружи, за каменным ограждением веранды и привстав на ступеньку, чтобы дотянуться до их столика. — Что это вы едите, моллюсков? А вы когда-нибудь видели их без ракушек? Вы бы их в рот не взяли. Дайте-ка попробовать. — Опустив на каменную стенку сумку с продуктами, он перегнулся через ограждение и приоткрыл рот, дожидаясь, чтобы Джин Шоу наколола кусочек моллюска на вилку и протянула ему.

— Еще? Можешь доедать, с меня хватит.

— Не собираюсь портить себе аппетит. Сегодня мы ужинаем дома, жареные стейки с луком, как на железной дороге. Дайте-ка глотнуть— что там у вас?

— Старый добрый скотч, — отозвалась она, протягивая ему стакан.

— Сколько вы выпили?

Она подмигнула Ла Браве:

— Шесть? А? Или семь?

— Три часа дня! — возмутился Морис.

— Две порции, Мори. Не доводи себя до инфаркта. — Это было сказано ее обычным спокойным тоном. Морис покинул их, и она заметила вслед ему: — Как тебе его шорты? Им как минимум лет двадцать. Он, пожалуй, самый эксцентричный человек среди моих знакомых, а я повидала всяких, можешь мне поверить.

— Да, он особенный, — согласился Ла Брава.

Фрэнни шла вниз по берегу, теперь она была одна. По тротуару в кресле на колесиках ехал Пако Боза, пристроив на коленях смахивавшую на аккордеон магнитолу.

— Согласитесь, Джо, если у человека столько денег, сколько у Мори, а он живет в «Делла Роббиа», это иначе, как чудачеством, не назовешь.

— Он говорил, что прежде у него водились деньги, но осталось вроде бы не так много.

— О! — сказала она и примолкла.

— Во всяком случае, я понял так. Нажил и прожил. — Магнитола Пако взвыла громче, заглушая вокруг все звуки. — Пару дней назад он как раз говорил мне, что не может себе простить, что поторопился продать вторую гостиницу, «Андреа», сделал это раньше, чем выросли цены.

— Он доверяет вам? — уточнила она.

— Я бы так не сказал.

— Но вы достаточно близки. Он хорошо к вам относится, не так ли?

— Да, мы с ним сошлись. Все время спорим, но делу это не мешает.

— Джо, он прирожденный актер. Изображает из себя замшелого, но симпатичного букмекера в отставке, болтается в «Вулфи», «Пиккиоло» и в прочих ностальгических местах…

— Все дело в его возрасте: Морис живет прошлым.

— Он— хитрая лиса, Джо. Не попадайтесь на его уловки.

Ла Брава готов был переспросить: стоп, о чем мы, собственно, толкуем, но Пако Боза уже наехал на них со своей магнитолой, включил ее на полную мощность, повесив ее на ремне через плечо, чтобы звук проходил через руки, вращавшие в такт напеву серебристые колеса каталки, — вот уж кто не суетится, не беспокоится ни о чем.

— Привет, фотограф. Когда будут готовы наши фотки?

Через несколько дней, посулил ему Ла Брава. Скоро. Заглядывай, когда будет время.

Пако Боза поехал дальше, унося за собой вдоль по улице шлейф громкой музыки. Что-то екнуло у Ла Бравы в груди: вот он сидит на веранде отеля «Кардозо» в солнечных очках, в обществе кинозвезды, прислушиваясь к удаляющимся звукам блюза и потягивая скотч.

— Бедняга. Такой молодой, — вздохнула Джин, но Ла Брава пояснил, что Пако вовсе не инвалид: он украл каталку в «Истерн Эрлайнз», велел своей подружке выкатить его в кресле из аэропорта Майами, потому что ему лень было идти, и вообще он решил, что это будет клево, придаст ему индивидуальность.

— Чем же он занимается? — поинтересовалась актриса, и Ла Брава сообщил ей о ежедневной дозе кокаина стоимостью двести долларов.

— Вы являетесь частью этого мира, вы чувствуете его, — сказала она. — Мне нравится смотреть, как вы наблюдаете за всем, вы же ничего не упускаете, верно?

Он не мог вымолвить ни слова. Ее голос звучал совсем рядом:

— Вы думаете, вы спрятались в своей скорлупе, но я вижу вас насквозь, мистер Ла Брава. Покажите мне свои работы.

— В галерее Ивлин они цедили вино и рассматривали мои фотографии.

Джин Шоу наклонилась над его работами, разложенными на столе в номере 201 на втором этаже «Делла Роббиа». Она брала в руки каждый снимок и пристально вглядывалась в него. Ла Брава жил в этом номере вот уже восемь месяцев, но не наложил никакого отпечатка на это помещение, остававшееся безликим гостиничным номером. Он не привык расставлять вокруг свои работы в рамочках или развешивать их по стенам, он не был уверен, что захочет все время смотреть на них. Они хранились на полке в конвертах, лежали в куче журналов на столике. Он рассказал гостье о журнале «Апертура», предлагавшем ему подготовить книгу «Саут-бич», с портретами стариков, со всей этой уходящей натурой. Этим он сейчас и занимается, правда, не столько работает над книгой, сколько думает о ней. Было бы неплохо создать нечто в этом роде, чтобы на столике у изголовья лежал его авторский альбом, и все же это странно: неужели люди будут платить по тридцать—сорок долларов за книгу с фотографиями других людей, которые никогда не увидят своих фотографий в альбоме, поскольку им не по карману купить его?

— В галерее они пили вино и рассматривали мои картины, приговаривая: «Он подходит к акту искусства как к акту возмездия, как к беспощадной войне против завоеваний технократического общества». Или: «Его творчество — это летопись поражения человечества от рук хищнического капитализма». Еще они говорили: «Очевидно, он воспринимает свое творчество как экзорцизм, как сорок дней в пустыне». А кто-то сказал: «Это автопортреты. Он видит себя нищим, маргиналом, не вписавшимся в общество». В газетном обзоре писали: «Эстетический подтекст его творчества заключается в постоянном обнажении всех приемов искусства». Хм, а я то думал, что просто занимаюсь фотографией.

— Просто. Что есть, то есть, — сказала Джин Шоу и после небольшой паузы добавила: — И чего нет тоже. Вы это хотите сказать?

Он не требовал от нее таких интеллектуальных усилий.

— Один парень в галерее — это его не то жена, не то приятельница заявила, что я нищий и маргинал, — сказал: «По-моему, он фотографирует, чтобы зашибить деньгу, а все остальное— детали». Я готов был расцеловать этого малого, но побоялся, что он меня неправильно поймет.