Ромовый пунш - Леонард Элмор Джон "Голландец". Страница 38

Он усмехнулся в ответ, и она не знала, как к этому отнестись, пока он наконец не произнес:

— А ты, оказывается, серьезная дамочка, — и тогда она улыбнулась в ответ, чувствуя его хмельное дыхание.

— А то как же. И вообще, чего хорошего мы от него видели?

Луис, казалось, на мгновение задумался.

— По-моему, ничего.

— О боже, — радостно выдохнула Мелани. — Можешь ли ты представить себе, как долго я этого ждала?

Глава 15

Галлерея Рене располагалась на первом этаже торгово-рекреационного центра «Гарденз-Молл», в темном закутке между «Сиерз» и «Блумингдейлз»: длинный зал, высокие потолки, белые стены и бюрозовый орнамент на витрине, перекликающийся с внутренней отделкой центра.

В половине первого дня, в воскресенье, Макс стоял перед этой витриной, глядя через стекло на голые стены выставочного зала галлереи, на расставленные вдоль этих самих стен несколько картин и ещё на расставленные по всей длинне комнаты три сосуда из черного металла. Сначала он было принял их за греческие урны, но потом сообразил, что это на самом деле: скорее всего это и есть те самые «горшки» стоимостью в восемьсот двадцать долларов, по поводу которых Рене звонила ему в прошлый понедельник, требуя, чтобы он немедленно бросил все и привез ей чек. Итак, товар был доставлен наложенными платежом и остался у заказчика, следовательно, она нашла-таки деньги, чтобы заплатить за них. Черные емкости из местами заржавленного металла, каждый примерно фута три высотой. Одна установлена около входа. Он направился подошел к двери и увидел табличку за стеклом: «ИЗВИНИТЕ, СЕГОДНЯ ГАЛЛЕРЕЯ ЗАКРЫТА». Работа Рене, заглавные буквы с замысловатыми завитушками, все трижды подчеркнуто. — Закрыто — но когда он взялся за медную ручку, дверь легко открылась. Макс вошел, задержавшись на мгновение у дверей, чтобы заглянуть в стоявший тут же горшок. Окурки, фантики от конфет и жевательной резинки, пластмассовый стаканчик... Худощавый длинноволосый парень — с виду латиноамериканец — вышел из дальнего помещения, в руках он нес большую картину. Опустив свою ношу на пол, он осторожно прислонил её к журнальному столику, стоявшему посередине зала и обратился к Максу.

— Вы что, читать не умеете? У нас сегодня закрыто.

Сказав это, он направился обратно в дальний конец зала, где была открыта дверь в освещенную солнечным светом дальнюю комнату.

Макс подошел поближе к картине: футов шесть-семь на пять, зеленоватые и более насыщенные оттенки зеленого с мазками красного, желтоватой охры, черного... Он с трудом мог представить, что бы это могло означать. Возможно это джунгли, из густых зарослей которых появляются вот эти зеленые человечки; трудно сказать. С другой стороны к столику было прислонено ещё несколько картин. Со стен снимали картины, вот эти пока оставлены на полу, а их места займут новые полотна. Рене готовилась к очередному вернисажу, по ходу которого согласно заведенного же её порядку, посетителей должны были угощать вином и сыром. Может быть сама она в дальней комнате, в своем кабинете. Макс взглянул в ту сторону, и увидел, как все тот же парень выносит в зал очередной холст.

— Я повторяю, сегодня у нас закрыто, — сказал он, прислоняя картину к той, что была вынесена им раньше. Выпрямившись, он отбросил с лица волосы. Жесткие и очень густые волосы, явно больше, чем надо. И лицо его как будто показалось знакомым...

— В чем дело-то? — снова спросил он у Макса, продолжавшего неподвижно стоять посреди зала.

И Макс едва сдержал улыбку.

— Дело в том, что я муж Рене.

— Да..., — только и нашелся тот, что сказать в ответ.

— Где она? Вон за той дверью?

— Она вышла перекусить.

— А ты здесь работаешь?

Макс видел, что юному паршивцу его тон пришелся не по душе, потому как он отрезал:

— Нет, я здесь не работаю.

А затем развернулся и удалился в дальний конец галлереи.

Макс обошел вокруг стола, где стояло ещё несколько зеленых картин. Он нагнулся, чтобы разглядеть подпись — черные каракули в нижнем углу полотна.

Дэвид де ла Вилья.

Значит это и есть Да-вид, уборщик-кубинец из «Чак & Гарольдз», которому Рене несколько недель тому назад предрекла, что о нем все скоро заговорят. Тем временем парень вынес в зал очередную картину...

Он примерно пяти футов и девяти дюймов роста, а уж вести наверняка не больше ста тридцати фунтов вместе с этой своей черной футболкой и узких черных джинсах.

— Это ты и есть Дэвид, а? — первым нарушил молчание Макс, произнося его имя на американский манер. — А я как раз думал, на что это может быть похоже. — Он не сводил взгляда с картины перед собой.

Уборщик-кубинец на это важно ответил:

— Это то, что есть на самом деле, а не то, на что это должно быть похоже. — Он открыл ящик стола, и вынув из него газетные листы, на которых красовался набранный большими буквами заголовок: «Дэвид де ла Вилья», протянул их Максу. Пресс-релиз. Имя, год рождения 1965 в Хайалиа, штат Флорида... И ещё сказал: — Если уж не разбираетесь, то прочитайте, что об этом пишут газеты. Это вырезка из «Пост».

Макс быстро нашел подчеркнутую цитату. И начал читать вслух:

— "...де ла Вилья выносит на суд зрителей яркий коллаж из событий своей жизни, который хоть и представлен в виде метафоры... так... его отличает по-юношески смелый и вызывающий противоречивые чувства художественный стиль." — Макс снова взглянул на картину. — Да... теперь я вижу эту самую юношескую смелость. А уж противоречий здесь хоть отбавляй. Ты чем обычно созжаешь свои шедевры? Уж не совковой ли лопатой?

— Теперь я вижу, что вы в этом ни черта не смыслите, — ответил художник-уборщик.

В другое время Макс может быть и сам признал это, но только не сегодня, будучи положительно уверенным, что где-то он уже видел этого парня. Казались знакомыми и вставленная в ухо серьга с крохотным бриллиаником, эти волосы, эта его манера поведения, эти аккуратные усики.

— А что это за люди? — спросил Макс, указал на картину.

— Из моей жизни, — ответило новоиспеченое дарование, — они ищут аути, чтобы навсегда уйти из нее.

Макс подошел поближе.

— Тут кажется что-то приклеено, да? А я-то сперва подумал, что это все намазано краской. Похоже как будто на листья.

— Сахарный тростник. Я представляю жизнь как поле сахарного тростника, на котором мы заблудились и откуда нужно выбраться.

— Насколько мне известно, в Хайалиа не растет тростник. И если вот это твоя жезнь, — Макс перевел взгляд с картины на её создателя, — то почему я не вижу тут ничего, чтобы могло ассоциироваться с кражей со взломом? Разве не я несколько лет тому назад оформлял на тебя поручительство? Кажется, тогда тебя посадили за грабеж?

— Вы что, с ума сошли?

— Разве твое имя не Дэвид Ортега?

— Мое имя написано здесь. Можете прочитать.

— Что? Де ла Вилья? Так это же твой псевдоним. В те времена, когда мне пришлось впервые с тобой познакомиться, ты был обыкновенным Дэвидом Ортегой. Ты попался на хранении краденного и отсидел примерно шесть месяцев.

Дэвид Ортега де ла Вилья развернулся и собрался было уйти.

— И что, кто-нибудь платит деньги за такую мазню?

Художник, в прошлом ресторанный уборщик, остановился и обернулся.

— Теперь мне понятно, почему она ушла от вас.

— Так берут у вас это или нет? Я хочу знать, как идут дела у моей жены, если уж на то пошло.

— Теперь ясно, почему она даже не разговаривает с вами. За две недели она продала уже пять таких работ. От трех до трех с половиной долларов за каждую.

— Ты что, смеешься? И сколько же у Рене выходит за месяц?

— Это её дело. И вас это не касается.

Макс промолчал. Дело-то, конечно, её, но только до сего времени это ему приходилось из своего кармана оплачивать счета за аренду и за телефон — ну, хоть за эти её дурацкие горшки он не стал платить, за эти трехфутовые железные пепельницы, оторвать которые от пола было по силам лишь двум физически крепким мужчинам. Ему очень хотелось, чтобы сейчас она вошла сюда, неся пакетик с бутербродами для своего Да-вида — тогда он провел бы её в кабинет, и уже там объявил бы, что все, хватит, пусть теперь живет своим умом и как ей заблагорассудится. А он к чертовой матери бросает заниматься своими залогами-поручительствами и подает на развод.