Пирамида, т.2 - Леонов Леонид Максимович. Страница 64

Из-за того фантастического снегопада, что ли, к утру все случившееся накануне подернулось в памяти Вадима радужной пленкой невероятности, и кабы не собственный сосед вроде филуметьевского, тогда еще живой и действующий, могло сложиться впечатление, что все описанное просто приснилось ему – факты и, пожалуй, речи в особенности... Да и по смыслу почти ничего не осталось в уме от вчерашней беседы, кроме томительного, к тому же и недосказанного сумбура, каким мучился сам и не он один в ту пору: навязчивое сомненье, что предпринятый путь напролом, сквозь толщу человеческого мяса в конечном счете выведет не на желанный ориентир, а еще куда-то, о чем никому не дозволено гадать. И хотя собачья тоска неведомого предчувствия заползала в сердце при одной мысли о нелюдимом старомодном доме в самом аристократическом когда-то переулке Москвы, с лепными выкрутасами и Геркулесами над массивной входной дверью, не столько данное обещание, как самолюбивая потребность отстоять перед гадким доцентом свое право на независимое поведенье толкнула Вадима на еще один, через неделю, визит к Филуметьевым, прошедший без всяких пантомим; но уже на обратном пути он со смешанным чувством ужаса и мальчишеского тщеславия обнаружил слежку за собой, хотя вскоре и забыл о ней ввиду полной ее беспочвенности. Но в ту пору он уже заболевал смертельной, быстро развивавшейся национальной ересью, малейшая вспышка коей профилактически выжигалась тогда до корня. Правда, соображеньями своими он не делился ни с кем, кроме Никанора, да и с тем почти в канун ареста, когда участь его была предрешена. Впрочем, бесполезно искать удовлетворительной логики в тогдашних человеческих судьбах, тем более в дальнейших злоключениях Вадима Лоскутова, подстроенных в завихряюще-ускорительном темпе. Лишь при развязке, с высоты журавлиного полета в самом конце повествованья, становится доступен для обозрения истинно сатанинский по пригонке движущих частей механизм капкана, по чистой случайности не сработавший в заключительный момент. Вскоре последовал донос на царского последыша, как именовался там арестованный Филуметьев, с перечнем завербованных им лиц под условными обозначениями древнеегипетских имен для отвода глаз. Была во сто глаз прочтена и лоскутовская рукопись. Однако по отсутствию внешних признаков сходства по части акцента, всемирно-знаменитых усов или рябизны никто не обнаружил в ней пасквильного сближения двух исторических личностей, разделенных интервалом в пятьдесят веков. Еще трудней было в бунтовском изъятии царственного праха из гробницы усмотреть кощунственное предсказание о посмертной судьбе великого вождя, вернее – всего лишь предуведомление о возможном историческом возмездии. Равным образом оставлена была без внимания сомнительная и взятая эпиграфом Корнелева цитата: «...он от суда сокрыт громадностью злодейства». Но под влиянием директивы – копать глубже – какая-то глубинная злонамеренность чудилась пытливому пареньку с кобурой у пояса в архаической экзотике взятой темы. Едва возникавшее подозрение тотчас достигало крайнего развития во всем спектре страха, гнева и ненависти. Христианнейший тезис об избавлении безвинных, еще не родившихся малюток от горя житейского, ставший мощным средством к энтузиазму и подавлению колеблющихся, достиг к тому времени своего высшего диалектического раскрытия. Так родилась ведущая юридическая доктрина эпохи: лишь историческая срочность иссечения социального зла, а не установление истины является целью уголовного процесса, ибо что есть истина на поле боя? Малейшее допущение варианта невиновности, не говоря о прочих уловках адвокатской волокиты, обрекало на простой занесенный меч правосудия, тогда как сокращенная процедура дознания не только увеличивала пропускную способность судов, но и значительно снижала себестоимость социалистической справедливости... Словом, по непригодности ни одного из наиболее ходовых пунктов обвинения, Вадим Лоскутов привлекался по совокупности их в целом.

Конечно, лишь заблаговременный, клятвой скрепленный сговор, помогал обвиняемым держаться единой линии на раздельных допросах и очных ставках, несмотря на горячие убежденья ряда товарищей. Лишь когда юный следователь вдохновенно пригрозил обоим каким-то несуществующим персидским стулом, плодом творческой фантазии на основе накопленного опыта, уличенные гады повинились в преступных намерениях изменить ход мировой истории, – младший посредством косвенного психического воздействия на подразумеваемое лицо, старший же – через прямое посягательство на его физическое существование. Впрочем, коварный Филуметьев, не пожелавший выдать возглавленную им паутину, поспешил смотаться на тот свет. И только по смежным каналам, также с помощью одного видного деятеля, причастного к драматургии, посчастливилось выявить и прочих главарей – штабников довольно разветвленного государственного заговора, укрывшихся под маской мнимого фараонства. Среди них оказались между прочим наследники погребенных в старо-федосеевском мавзолее братья Суховеровы, видимо, в расчете возродить знаменитую некогда кожепромышленную фирму, небезызвестный при дворе мистик-окулист Лерхе, он же Рамзес Миниамун, пытавшийся ввести феодализм в России, затем епископ Антипий (в миру Пузырников) и скатившийся к нему в болото прямо из замнаркомского кресла перерожденец Тютин, наконец – не разоблачавшийся ранее левый эсер Самаров-Легавец и оставшийся вовсе неуловленным валютчик Биконсфильд полубританского происхождения, подручным у коего, выяснилось, и состоял обвиняемый Вадим. Они-то и образовали так называемое Новоарбатское дело в отличие от просто Арбатского, тоже в свое время не освещенного на газетных страницах. Суть его так и осталась бы втайне, если бы осведомленный во многих тогдашних начинаниях корифей Шатаницкий, в ту пору еще не знакомый ни с кем лично из лоскутовской семьи, не поведал доверительно через студента, единственно из заочной симпатии к Прасковье Андреевне, кое-какие материалы следствия. По-видимому, он исходил из ошибочного предположенья, что полная безвестность мучительней всего для материнского сердца. «Однако не следует предаваться безнадежному унынию, – прибавил он тоном сочувствия напоследок. – Конечно, назначенный ее мальчику лагерный срок великоват, пожалуй, да ведь и вина-то, признаться, немаленькая!»

Стало известно от корифея, что вышеупомянутая, как раз на пути в загородную резиденцию вождя пролегавшая улица издавна, по кривизне и стесненности проезжей части крайне благоприятная для прицельной стрельбы, привлекала внимание разных террористов, по счастью пресеченных в самом зародыше замысла... Да и прочность брони на предполагаемой мишени исключала прямое нападенье. Тогда-то филуметьевские молодцы и надоумились поместить в витрине временно пустовавшего похоронного бюро, под видом телефонного аппарата, собранное из зарубежных деталей автоматическое импульсное устройство, – другая его половина находилась в рыбном магазине чуть наискосок. До невидимости крохотная капелька ртути с мощным искровым зарядом внутри поражает водителя выслеженной автомашины, чуть та поравняется, непосредственно в левую ушную раковину, но благодаря смягчающему фильтру без проникновения в мозг, чтоб не оставалось следов. Полученный шок вынуждает жертву выпустить руль из парализованных рук, после чего потерявшая управленье машина с ходу врезается в грузовой поток Садового кольца. Первый же бортовой удар создает у несущейся системы правый крутящий момент, погребающий седока в груде пылающих обломков...

Вообще, при оглядке на довольно маловероятную, при дневном свете, старо-федосеевскую историю, эпизод с Вадимом представляется в особенности фантастичным, а в дальнейшем своем развитии просто чудовищным, зато нигде с такой наглядностью не проявляется, пожалуй, авторский почерк Шатаницкого, характерная для оскорбленных натур саркастическая манера мышления с присущим ему, местами мягким инфернальным юмором.

Необходимо задержаться тут, на переходе к описанию самого загадочного, может быть, феномена во всей старо-федосеевской эпопее, – пресловутой колонны с нарисованной железной дверью неизвестного назначения. Нет никакого сомнения, что имеются и другие, сокрытые от нас до поры проходы туда, на безграничный простор времен. Первостепенной обязанностью передовых мыслителей становится выяснить возможно полней их устройство и местонахождение для использования в народнохозяйственных целях. Правда, давние и не слишком веселые Дунины впечатления значительно расходятся с радужными прогнозами признанного впередсмотрящего эпохи, товарища Скуднова, настолько пламенными и вещественными, как если бы не раз обошел грядущее и многое там любовно огладил рукою: при всей его душевности никому не рекомендовалось вступать с ним в противоречия по затронутому вопросу. И так как содержанием предстоящей главы мы почти целиком обязаны Никанору Шамину, то и хотелось бы заранее оградить его от обвинений в пессимистическом уклоне, способном повредить его карьере и семейному, совместно с Дуней, благополучию. Вообще, при его ничуть не отрицаемом первоавторстве в затеянном мной повествованье, в силу несокрушимой идейности своей, вряд ли он и сам понимал еретическую масштабность своих откровений, безусловно доступных для осмеянья или опроверженья, чего я по странному веленью совести не сделал, так что вся вина за истолкованье ложится на меня одного... К слову, с некоторых пор стал я примечать собственное, параллельное видение на излагаемые события и вещи, дотоле наблюдаемые как бы через его плечо, вернее сквозь дымку Никаноровой личности. Бесконечно мучительное, как поначалу в институтской приемной, происходило у меня хронологическое смещенье, будто я сам становился очевидцем давно минувшего, причем с повышенной, до рези в зрачке, пронзительной четкостью. Признаться, никогда раньше вызревание темы не протекало во мне так болезненно – при слишком неохватном окоеме – без горизонта, без ориентиров и опорных дат. Немудрено, что и в тексте сомнительно-веселые гримасы кратковременных эйфории по случаю не оправдавшихся находок чередуются с абзацами профессиональной меланхолии, что и привело меня однажды ко рву старо-федосеевского погоста...