Ловушка - Леонов Николай Иванович. Страница 23

Взгляд Гурова упал на календарь. Страницу вырвал человек импульсивный. Значит, не хозяин и не сосед, они отпадают сразу. Гость? После своего появления он в эту комнату не заходил, следовательно, он мог вырвать страницу, если уже был здесь сегодня. Все поведение Бабенко доказывает, что о записи он не знал. Девушка? Самая импульсивная, она и обнаружила труп, у нее было время. Обнаружила труп, а может, она и?… В принципе, все эти наивные глупости, я имею в виду, конечно, не убийство, а инсценировку и вырванную страницу, оправдывался перед собой Лева, очень похожи на женскую логику. Девушка вполне могла шарахнуть Качалину в висок, затем начать творить несуразное. Какие могут между женщинами разыгрываться игры, бушевать страсти, не только уголовному розыску известно.

Самому не разобраться, нужна дополнительная информация, необходим помощник: человек в доме свой, знающий местные приливы и отливы, подводные течения и капризные ветры. Кому довериться? Лева по-детски шмыгнул носом, облокотился на стол, подперев голову, как закоренелый двоечник, безнадежно взглянул на бумагу с четырьмя словами, начал обводить их, они стали отчетливее, но и только.

Сосед. Девушка. Хозяин. Гость. Самым лучшим союзником стал бы сосед. Денис Сергачев. Умный, выдержанный человек, вроде бы безупречной репутации. Вопреки всякой логике, собственным рассуждениям Лева ему не верил. Мало того, инспектор стыдливо, как-то по-воровски, сунул Сергачева в укромный уголок памяти как подозреваемого, чуть ли не главного подозреваемого, чтобы потом выдвинуть на передний план, рассмотреть внимательно. Так порой в доме прячут свидетельство несчастья или позора, с глаз долой – из сердца вон, однако все знают, что оно существует, и, хочешь не хочешь, придется его вытаскивать на белый свет.

Казалось бы, никак Сергачев к происшедшему отношения иметь не может, на голову надо встать, чтобы такое придумать. Лев Гуров чувствовал: Сергачев либо убил, либо убийцу знает, покрывает и не назовет никогда. Откуда такое чувство, Лева понять не мог, потому как чувства не мысли, их не препарируешь и анализу не подвергнешь. Прав, не прав, Сергачев будет последним, к кому Лева еще раз обратится за помощью.

– Ну, допустим, – сказал Лева вслух, – жить все равно надо.

В кабинете произошла какая-то неуловимая перемена. Лева попытался понять, что же именно, затем, как ненужное, отбросил, вернулся на исходную позицию. Вырвали страницу, имеем факт. Вырвал человек импульсивный, я остановился на девушке. Лева посмотрел на Веру и тут же понял, что в кабинете изменилось. Вера проснулась и перестала похрапывать, тихо лежала и из-под опущенных век наблюдала за Гуровым. Так бывает, подумал Лева, капает вода из крана и раздражает крайне, привыкнешь, так если капать прекратит, вроде чего-то и не хватает. Проснулась, значит, наблюдаешь и думаешь? Думать, оно всегда полезно, даже хорошеньким и избалованным. А вот пить вредно. Лева рассуждал, казалось бы, о постороннем, а сам готовился к нападению. А зачем выпила? Одна из твоих знакомых упала и разбилась, ты сразу за бутылку? Или ты все натворила и выпила со страху? Последнее правдоподобнее. Так и спросить? Сразу, без подготовки?

– Вера, зачем вам понадобилось вырвать листок? – Лева говорил так, словно они беседуют давно, и сам удивился и вопросу своему и тону. – Нехорошо.

– Ничего я не вырывала, не придумывайте! – выпалила Вера, уселась на диване, поджав ноги. – Голова, – она тронула ладонями виски, – страшное дело.

Наивная попытка Веры переключить разговор на свое самочувствие при иных обстоятельствах рассмешила бы Гурова. Сейчас он лишь смотрел на девушку и молчал, спокойно ждал, понял, сейчас она сдастся. Отчего появилась такая уверенность, неизвестно; то ли оттого, что Вера в столь неподходящий момент заговорила о головной боли, то ли Гуров почувствовал, как она вздрогнула.

– Куда вы этот листочек дели?

Девушка встала, сунула ладони в узкие карманы джинсов, переступила, попыталась принять позу, выражавшую, по ее мнению, равнодушие. Прикусив нижнюю губу, она старалась придать своему взгляду презрение и насмешку. Джинсы были очень узкие. Лева заметил, как правый карман оттопырился, девушка сжала руку в кулачок.

– Положите листочек, который вы вырвали, сюда. – Он отодвинул еженедельник, освобождая место.

Девушка застыла. У Левы появилось ощущение, что не у Веры, а у него самого судорогой свело мышцы. Ну, что делать? Не настраивать себя против запутавшейся в жизни девочки, быть добрее. Если Вера выпивает и пошла, как говорится, по рукам, это еще ничего не значит, и руки к ней протянули, судя по всему, отнюдь не ангелы.

– Только, пожалуйста, не вздумайте бумажку сунуть в рот. Вам ее сразу не проглотить, а начну вам разжимать челюсти, сцена получится отвратительная.

Вера осунулась, подурнела. Медленно вытащила руку из узкого кармана джинсов, разжала сведенные судорогой пальцы, и на стол упал бумажный комочек.

День минувший. Верочка Азерникова

Верочка родилась хорошенькой, росла хорошенькой, о чем ей многочисленная родня не давала забывать ни утром, ни вечером, и с годами превратилась в девушку хорошенькую, самовлюбленную и эгоистичную. Когда у соседей, близких и дальних родственников, даже родителей, факт, что из очаровательного ребенка вырос законченный эгоист, сомнений не вызывает, начинают искать виновных. Чаще всего на эту роль назначают школу, тем более что на семейном совете она голоса не имеет и ответить: «Сама дура!» или «На себя погляди!» – не может.

Верочке дали отгулять летние каникулы, а с первого сентября, когда она пошла в десятый класс, навалились на нее всем миром: только в Кургане Азерниковых насчитывалось около тридцати душ. Дома Верочку ежедневно поджидали отец, мать, младшая сестренка, бабушка, сжимавшая в сухонькой руке хворостину. С соседних улиц регулярно наведывались дядья и тетки, двоюродные братья и сестры, последние были моложе Верочки и потому оказались воспитателями наиболее строгими и принципиальными.

У Верочки вместе с самовлюбленностью и эгоизмом развился и характер. Перед ноябрьскими праздниками она из дома ушла, поселилась у подруги в фабричном общежитии.

Морозными, снежными вечерами она, мечтая о жареной картошке и одиночестве, пила сладкое вино, выслушивала бесконечные советы и еще более бесконечные уверения в любви, целовалась до одури и головной боли, несколько раз яростно дралась, когда покровители и влюбленные пытались перейти границы. Верочка сидела на уроках невыспавшаяся, с опухшими губами, не соображая, о чем идет речь, отдыхала, собираясь с силами к неумолимо приближающемуся вечеру.

Попытки родителей и многочисленной родни вернуть заблудшую овцу Верочка встречала яростным сопротивлением, однажды закончившимся такой истерикой, что приезжала «неотложка».

Чем бы все это закончилось, неизвестно, но Верочка познакомилась с человеком прежде, чем ее успели выгнать из школы и исключить из комсомола. Студеным предновогодним вечером она шла, спотыкаясь, по заснеженному тротуару и лениво дралась с замерзшим мальчишкой, который чего-то непременно хотел. Рядом остановились «жигули», водитель вышел, молча усадил Верочку в теплую машину, так же молча отвесил продрогшему кавалеру тяжелую оплеуху и увез девушку.

«Жигули» привезли ее к какому-то дому, твердая рука помогла подняться на второй этаж и втолкнула в теплую чистую квартиру, где не пахло портвейном и не гремел «маг». Влюбленные почему-то, вместо того чтобы накормить, обычно Верочку поили. За три месяца она познакомилась с плодово-ягодным и марочным, с белым, красным, розовым, сегодня она встретилась с зеленым, очень сладким и липким, по кличке «Шартрез», и теперь он резал пустой желудок, подступал к горлу. Верочка заплакала.

Володя, так звали хозяина «жигулей» и квартиры, на слезы не реагировал. Он снял с Верочки шубу и некогда кокетливую шапочку, поставил на стол тарелку дымящегося, остро пахнущего борща, который она начала, обжигаясь, глотать.