Пол и секуляризм (СИ) - Скотт Джоан Уоллак. Страница 9

Глава 1. Женщины и религия

Связь женщин с религией была характерной чертой секуляристского дискурса. В 1908 году французская суфражистка Юбертин Оклер отвергала идею — на которую регулярно ссылались для обоснования отказа женщинам в праве голоса, — что предоставление женщинам избирательного права будет означать дополнительные голоса для церковной партии. Идея, что религиозные чувства делали женщину непригодной для участия в политике, была «пугалом, столь же воображаемым, как и то, которым пугали маленьких детей».

Приписывание врожденных религиозных чувств женщинам как группе, утверждала Оклер, было только предлогом. Религиозным мужчинам разрешалось голосовать, потому что они — мужчины, женщинам же отказывалось в праве голоса, потому что они считались низшими существами. Лицемерие самозваных секуляристов в этом вопросе вызывало у нее злость: они способствовали сохранению религиозного постулата об ущербности женщин, отказывая им в праве голоса якобы из‑за их религиозных привязанностей. Оклер подчеркивала, что их двуличие проявлялось и в том, что они терпимо относились к формам религии, угнетавшим женщин сильнее, чем христианство. В Алжире, писала она в своей книге «Арабские женщины в Алжире» (1900), признание закона Корана в вопросах, касающихся семьи, брака и сексуальности, способствовало деградации местных женщин. Если бы французским женщинам позволили участвовать в «цивилизационной миссии» в качестве граждан, они сумели бы и просветить французскую администрацию, и принести просвещение в Алжир. Но на тот момент отказ в предоставлении права голоса «культурным белым женщинам», хотя оно было предоставлено «темнокожим дикарям», подрывало миссию секуляризма [52].

Оклер очень точно указала на проблему, которой я занимаюсь в этой книге: тот факт, что, несмотря на обещание всеобщего равенства, дискурс секуляризма сделал отличие женщин основанием для их исключения из гражданства и из публичной сферы в целом. Но я утверждаю, что это случилось не потому, что религиозные представления о женщинах никуда не делись, как подчеркивает Оклер. Нет, вместо этого провозвестники секуляризма предложили новое, с их точки зрения, объяснение отличия женщины от мужчины, фундировав его в человеческой природе и биологии, а не в божественном праве. Гендерное различие было вписано в схематическое описание мира как разделенного на разные сферы, публичную и приватную, мужскую и женскую. Фактически в этом контексте ассоциация женщины с религией была не пережитком прошлой практики, а изобретением самого дискурса секуляризма.

Понятие о четко дифференцированных сферах представляло оппозицию публичного и частного и как пространственную (дом и церковь в их противопоставлении полису и рынку), и как психологическую (внутренняя сфера аффекта и духовных верований, противопоставленная внешней сфере разума и целеустремленного действия). Публичное и частное, как гетеросексуальная пара, преподносились в качестве взаимодополняющих противоположностей. Мир рынка и политики представлялся мужским миром, семейная, религиозная и аффективная сфера — женским. Роль женщины состояла в том, чтобы заполнить пропасть, оставленную соперничающим индивидуализмом, предложить моральное скрепляющее вещество, которое могло бы сплотить индивидов в национальном проекте. Сексуальность фигурировала в обеих частях уравнения: нравственность женщин должна сдерживать мужскую агрессию, разум мужчин — подчинять своей власти страсть женщин. Иногда — в том, что Элизабет Херд называла «иудео-христианским секуляризмом» [54] — предрасположенность женщин к религии рассматривалась в положительном свете (Соединенные Штаты, Англия); в других местах она толковалась секуляристами как опасная (Франция, в которой светскость была идеологией, — самый главный пример). Но в любом случае половое разделение труда считалось центром водораздела между религиозном и секулярным. Контрпримером рассудительного гражданина-мужчины была женщина, чья набожность была одновременно и тормозом, и проявлением ее склонности к излишней сексуальности. В этой схеме вещей религия была одновременно приватизирована и феминизирована.

Признаю, что это, безусловно, идеализированная репрезентация, которая рассматривает буржуазные нормы и практики как универсальные. Будучи таковой, она исключает жизнь и деятельность множества женщин, которые работали за плату, не выходили замуж, а если и выходили, то оказывали важное влияние в семье и за ее пределами; она также исключает жизнь и деятельность тех мужчин, которые по разным причинам (раса, зависимость, отсутствие имущества) не причислялись к категории рациональных, абстрактных индивидов. Социальные историки нашли много исторических подтверждений тому расстоянию, которое существовало между идеализированными нормами и живым опытом.

Но моя точка зрения состоит в том, что идеализированные нормы все равно имеют значение, не только для ожиданий индивидуальных субъектов, но и потому, что они определяют условия для юридической сферы и социальной политики. Херд описала два способа регулирования отношений между религией и политикой. Первый, который она называет «светскостью» (laicism), твердо настаивает на необходимости абсолютного исключения религии из политики. Второй, который она называет «иудео-христианским секуляризмом», более склонен к компромиссу. Он предполагает, что иудео-христианская традиция закладывает основу для ценностей секулярной демократии [55]. Различие происходит оттого, что в странах христианского Запада существовали разные варианты секуляризма в зависимости от той формы, которую принимали отношения организованной религии с государственной властью. Католицизм был главным вызовом для зарождающихся национальных государств, он был представлен как международная сила, подрывавшая приверженность народа своей стране. Секуляристы разоблачали иерархическую, патриархальную и догматическую идеологию католицизма как противную либеральным ценностям индивидуальной свободы и веры. В государствах, где большинство составляли католики (во Франции, например), секуляризм был синонимом республиканизма и определялся как антиклерикальный, как попытки мужского разума спасти легковерных женщин от соблазнительных посылов священников-иезуитов. В то же время даже более светские режимы кивали в сторону религии как гаранта морали и женщин как воплощения морали религиозных заповедей, а значит, хранительниц социального единства и стабильности. Как отмечает историк, «большинство мужчин, стремившихся отделить церковь от государства, хотели сделать общество еще более христианским, хотя и сделали государство более секулярным» [56]. Как следует прирученная, религия может стать частью национального наследия и инструментом колониального господства. В странах, где преобладали протестанты (Соединенные Штаты и часть Германии, например), секуляризм в свою очередь представлялся аспектом христианской традиции, определяемым как либеральная альтернатива (право на индивидуальное религиозное сознание) не только католицизму, но репрессивным религиям «Востока». Хотя казалось, что протестантская «свободная мысль» открывает некоторые возможности для феминистских требований, ее сторонники в большинстве своем настаивали на гендерных различиях, основанных на разделении сфер. Мужчины пребывали в мире, женщины — дома, и это было предусмотрено законами природы. Церкви в разных странах по-разному подчинялись законам государства: в Соединенных Штатах государственная религия была отменена, в Англии установлена единая государственная религия, во Франции произведена переоценка того, что считать легитимной, допустимой религией. Также наблюдались вариации в том, что касалось таких вещей, как содержание церковных сооружений, государственное удостоверение компетенции духовенства, надзор за школьной программой и соблюдение церковных праздников как государственных. Однако во всех случаях женщины в одинаковой мере ассоциировались с религией. И предположительный упадок влияния религии на рубеже XIX–XX столетий ничего не изменил в том, как воспринимались отношения между женщинами (эмоциональными, склонными к суевериям) и мужчинами (разумными, практическими). Как ничто другое, религия изображалась как все более женское дело, как опыт, существующий отдельно от истории и вне ее; она воспринималась так не только теми, кому от нее было мало проку, но и теми, кто искал в ней утешения.