Японская война 1904. Книга вторая (СИ) - Емельянов Антон Дмитриевич. Страница 17

Очень хотелось заглянуть внутрь и узнать сумму, но еще очень не хотелось терять лицо. Несмотря на все красивые слова, меня ведь сейчас собираются купить. И пусть я буду сколько угодно себя убеждать, что все это ради дела, что эти деньги спасут жизни и выиграют сражения, разве это изменит главный факт? Одни покупают, другие продаются… Почему, например, в свое время белые проиграли красным при том, что в начале сторонники были и у тех, и у других? А все просто.

Белые начинали войну, чтобы спасти Россию от «продавшихся немцам большевиков», они фактически продолжали для себя всю ту же Первую Мировую, сражаясь с бывшими союзниками плечом к плечу, но… Шло время, Германия подписала капитуляцию, красные как-то пытались построить свою жизнь, а белые неожиданно осознали, что это они, а не те, кого они объявили своим смертельным врагом, привели чужаков на родную землю. Так вот мне бы очень не хотелось очутиться на их месте.

— Спасибо, но я не готов принять деньги от иностранного подданного, пусть Россия и Китай формально являются союзниками.

— Я не чжунго, я — мань чжоу, — Мин Тао нахмурился и даже сжал кулаки.

Я не знал точных значений слов, но общий смысл и так улавливался.

— Тем не менее, вы не свой.

— А разве Россия не считает Маньчжурию своей?

— Формально мы лишь арендуем тут территорию. Так что земля — наша, но не люди.

— Думаю, после войны влияние других стран, которые заставили вас быть так неприятно скромными, больше не будет иметь значения.

Китаец ждал. Я думал. Его слова имели смысл: если мы победим, Маньчжурию уже никто не отдаст, и тогда поддержка местного бизнеса, который в свою очередь хочет поддержать этот процесс, не несет с собой рисков. По крайней мере тех, о которых я думал раньше.

— Я возьму не деньгами, — я еще немного доработал свое решение. — Мне нужно будет помещение в Ляояне, мастера по металлу, станки, материалы. В идеале те же мастера, станки и материалы по стеклу, ну или сразу по увеличительным линзам. Сможете обеспечить?

— Десять дней.

— Десять дней, чтобы узнать?

— Десять дней, чтобы первые мастера начали прибывать.

— И те, и другие?

— Среди народа мань чжоу достаточно любых специалистов.

После таких ответов у меня возникло даже больше вопросов, но всему свое время. Для начала будет достаточно и того, чтобы проверить, как именно Мин Тао сдержит свое слово. А сейчас… Я еще полчаса говорил со стариком, выясняя все детали того, что будет ждать нас в Ляояне.

Перед последним переходом до города я убедился, что рядом нет никаких японских частей, и дал нашим целые сутки отдыха. И вот мы снова шагали через еще больше разросшиеся окопы и бастионы Ляоянского укрепрайона — с песней, со вскинутыми знаменами, чеканя шаг.

— Не слишком ли мы привлекаем к себе внимание? — Шереметев долго терпел, но, наконец, не выдержал и подъехал ко мне с вопросами. — Все-таки мы не выполнили задачу.

— Задачу одним корпусом остановить две японские армии? — хмыкнул я. — Учитывая, как промахнулись задумавшие эту операцию, уверен, о такой мелочи и не вспомнят.

— Но… Как можно заставлять солдат радоваться, когда каждый всего пару дней назад потерял друзей и товарищей?

— Заставлять? Разве я отдал хоть один такой приказ? — усмехнулся я. — Наоборот, я отпустил вожжи, и солдаты сами решили напомнить себе, что еще живы.

— Но…

— Горе, смерти, потери — это плохо. О них нужно помнить! Но память — это вовсе не значит, что ты должен разрушить свою жизнь. Разве вы сами, Степан Сергеевич, умерев за друзей или любимых, хотели бы, что они потом до самой смерти только и делали, чтобы оплакивали вас? Или вам было бы приятнее, если бы в итоге они смогли найти свое новое счастье?

— Я бы хотел, чтобы они были счастливы, но…

— Так нет больше никаких «но». Не думайте о солдатах хуже, чем о себе.

— Скажете, вы все это позволили, чтобы почтить таким образом память погибших? — Шереметев все еще хмурился.

— Почтим память мы все в церкви, когда вернемся. А я, вы правы, еще и командир, поэтому должен думать и думаю о том, чтобы солдаты были готовы к новым сражениям. Поэтому, выбирая между движением вперед и пучиной скорби, я выберу первое. И пусть на страницах своих книг какие-нибудь Лев Николаевич и Федор Михайлович сколько угодно пишут о трагичности русской души, но и вы скажите честно, хоть кому-то из солдат и офицеров от этих самокопаний будет легче?

— Легче — нет, — согласился Шереметев. — Но и дело тут не в легкости. Да, на войне нельзя думать только о трагедиях, вот только… Именно эти мысли помогают нам сомневаться, критически смотреть на мир вокруг и искать дорогу к чему-то лучшему. Вот вы, Вячеслав Григорьевич, явно увлечены наукой, причем в одном из лучших ее проявлений, медицине, попытках спасти человеческие жизни. И, кажется, чем быстрее идти по этому пути, тем больше пользы, но… Вот подумайте, а что, если придуманное вами лекарство будет убивать людей? Сначала помогать, а потом разрушать их тела. Или души. Или их потомков!

Мне много было чем возразить Шереметеву, но в то же время он ведь был и прав. Действительно, сколько лекарств впоследствии будут запрещены из-за того скрытого вреда, что они будут наносить. В итоге, конечно, жизней будет спасено больше, чем потеряно, но… Я невольно сам продолжил: а не стал ли именно такой подход причиной того, что человеческая жизнь постоянно дешевела? Экономика же — то, что легко получить, легко сохранить, просто не может быть дорогим.

— Господин полковник, в общем, я что хотел сказать. Не стесняйтесь плакать, если вам плохо, — еле слышно закончил Шереметев, а потом кивком указал вперед.

Там, на границе Ляояна, уже собрались и ждали нашего подхода сам Куропаткин со свитой. Алексеева не было: кажется, он уже должен был уехать к Мукден, а значит, все дела нужно будет решать один на один с его высокопревосходительством. Не очень хорошо, но прорвемся. Я готов!

— Еще один плюс веселья, — так же тихо ответил я Шереметеву. — Приедь мы с поникшими головами, пришлось бы неделю ждать приема. А так — сами нас встречают.

— Я же не против, — Степан Сергеевич до конца стоял на своем. — Просто помните, что иногда нужно не только лететь вперед, но и сомневаться, останавливаться, оглядываться по сторонам…

— В миру, возможно, и надо, — к разговору незаметно присоединился Мелехов. — Но на войне, прав господин полковник, можно только вперед. Станешь пускать сопли, только людей погубишь. А так… Взгляните, как на нас смотрят: мы ведь не только для себя идем, не только для генералов, но и для всех остальных частей.

Я бросил взгляд по сторонам. И действительно, со стороны ближайших укреплений на нас смотрело гораздо больше солдат, чем должно было там находиться. На стенах Ляояна, на крышах домов — со всех сторон к нам подбирались строевые, нестроевые чины и офицеры. И для многих из них, уже с головой погрязших в бесконечной стройке, муштре и неведении, именно мы были тем лучиком света, что дарил надежду. На то, что и их ждет, и чем все закончится.

— Александр Александрович! — крикнул я Хорунженкову. — Дальше действуем, как договорились.

Офицеры начали разъезжаться, направляя коней к своим частям, а я немного замедлился, позволяя конной пехоте узкой змейкой обогнать меня.

Поручик Огинский внимательно следил за возвращающимся в город 2-м Сибирским.

— Как коровы в седлах сидят. И как генерал-майор Одишелидзе только додумался их вперед пустить? — заметил новенький, только на днях приехавший из столицы капитан Субботин. Он все еще ждал распределения и в это время предпочитал держаться поближе к бывшему военному министру.

— Не генерал-майор Одишелидзе, а полковник Макаров, — заметил Огинский. — Именно он сейчас временно принял командование корпусом.

— Полковник на корпусе, — присвистнул Субботин. — Кажется, на этой войне действительно можно быстро сделать карьеру. С другой стороны, — задумался капитан. — Это, получается, всех остальных генералов японцы выбили?