Некуда - Лесков Николай Семенович. Страница 89

При входе доктора генерал поднял голову, покрыл ладонью глаза и, всмотревшись в гостя, произнес:

– Прошу покорно.

Доктор поклонился.

– Очень благодарен, что пожаловали, – сказал опять Стрепетов и, указывая на стул, стоявший сбоку стола, добавил: – прошу садиться.

Доктор ничего не отвечал и молча сел на указанный ему стул.

Стрепетов вынул из кармана синий фуляр с белыми кольцами, осмотрел его и, громко высморкавшись, спросил:

– Вы ведь из революционеров?

Розанов смешался.

Стрепетов, свертывая платок, взглядывал исподлобья на Розанова.

– Это нехорошо отрекаться от своего звания, – заметил Стрепетов после довольно долгой паузы.

– Я не знаю, что вы хотите сказать этим? – проговорил смущенный Розанов.

Стрепетов посмотрел на него и, не сводя своего орлиного взгляда, сверкавшего из-под нависших белых волос, начал:

– Я вас сконфузил. Это утешительно: значит, вы действительно еще русский человек, своего смысла не утратили. Чувствуете, что затевают дело неладное.

Доктор выжидал, что будет далее.

– Р-е-в-о-л-ю-ц-и-я! – произнес с большою расстановкою Стрепетов. – Это какое слово? Слышится будто что-то как нерусское, а? С кем же это вы хотите делать революцию на Руси?

– Вы мне, Александр Павлович, уже раз заметили, что я отрекаюсь от своего звания, а мне и еще раз придется отречься. Я никакой революции не затеваю.

– Верю. Ну, а другие?

– Почем же мне знать, что думают другие! «У всякого барона своя фантазия».

– У всякого есть свой царь в голове, говорится по-русски, – заметил Стрепетов. – Ну, а я с вами говорю о тех, у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все верят.

– И я вам верю, – произнес Розанов, смело и откровенно глядя в грозное лицо старика.

Теперешний Стрепетов был не похож на Стрепетова, сидевшего вчера на лавочке бульвара. Он был суров и гневен. Умный лоб его морщился, брови сдвигались, он шевелил своими большими губами и грозно смотрел в сторону из-под нависших бровей. Даже белый стог волос на его голове как будто двигался и шевелился.

«Недаром тобой детей-то пугали», – подумал Розанов, сидя спокойно и храня мертвое молчание.

Это тянулось несколько минут.

– Асессор! – крикнул наконец Стрепетов, ударяя два раза в ладоши.

По лестнице раздались шаги спускающегося человека, потом по ней кто-то быстро взбежал, и в комнату вошел казачок.

– Прикажи подать чаю, – велел Стрепетов, и опять водворилось молчание.

Через десять минут подали генералу большую чайную чашку чаю, а Розанову стакан.

– Вы и должны мне верить, – раздражительно произнес Стрепетов, проглотив два глотка чаю.

– Я вам и верю, – отвечал Розанов.

– Со мной нечего бояться откровенности. Откровенничаете же с кем попало, лишь бы вам потакали по вас.

– Я с вами готов быть совершенно откровенным, – спокойно произнес Розанов.

Генерал взглянул на него и потребовал себе другую чашку чаю.

Он, видимо, обезоруживался, но оставался чрезвычайно возбужденным и серьезным.

– Кто ж это у вас коноводом? Кто этим делом, коноводит?

– Я хочу отвечать вам, Александр Павлович, совершенно откровенно, а мой ответ опять вам может показаться уверткой: никакого коновода я не знаю, и никто, мне кажется, ничем не коноводит.

Стрепетов взглянул на доктора, потом хлебнул чаю и проговорил:

– Ну, это значит еще умнее.

– Так оно и есть, как я говорю.

– А какой это иностранец тут у вас сидит?

– Верно, вы изволили слышать о Райнере?

– Может быть. Что ж оно такое этот, как вы его называете, Райнер?

– Очень честный и умный человек.

– Отзыв завидный. Вы его хорошо знаете?

– Утвердительно на этот вопрос отвечать не могу; но мы приятели.

– А-а?

– Да.

– Откуда ж у вас началось с ним знакомство?

Доктор рассказал в общих чертах все, что мы знаем.

– И вам не пришло в голову ничего разузнать, чего он сидит здесь, в России?

– Он очень скрытен.

– Значит, один за всех молчит. Ну-с, а если он?..

– Это клевета, Александр Павлович, это невозможно: я головою отвечаю, что он честный человек.

– Ну, с головою-то, батюшка, не торопитесь: она ведь пока одна у вас. Ведь не за деньгами же он приехал?

– Нет.

– Значит, что же он такое?

– Если вам угодно… пожалуй, революционер.

– Ну да, социалист, конечно. Другого-то ведь ничего быть не может.

Доктор промолчал.

– Ну вот. А говорите: умный человек он; какой уж тут ум.

– Эх-ма-хма! – протянул, немного помолчав и глубоко вздохнув, Стрепетов. – Какие-то социалисты да клубисты! Бедная ты, наша матушка Русь. С такими опекунами да помощниками не скоро ты свою муштру отмуштруешь. Ну, а эти мокроногие у вас при каких же должностях?

– Вы говорите о…

– Ну, о ваших француженках-то.

– Ни при каких, мне кажется. Болтают и только.

– Экие сороки! Нет, ей-ей, право, это начальство совсем без сердца. Ну что бы такое хоть одну из них попугать; взять бы да попугать блох-то.

– Да взять-то не за что.

– Да так, из вежливости, а то бьются, бьются бабы, и никакого им поощрения нет.

Доктор улыбнулся, и сам генерал не выдержал, рассмеялся.

– Зачем же вы, господа, раскольников-то путаете? – начал Стрепетов. – Ну, помилуйте, скажите: есть ли тут смысл? Ну что общего, например скажем, хоть с этими вашими сойгами у русского человека?

– Мне кажется, их не мешают.

– А книжки на Волгу через кого посылали?

Доктор недоумевал.

– Вы полагаете, что я этого не знаю. Слухом, батюшка, земля полнится. Я с диву дался, узнавши это. Вчера их мужики только отколотили при всем честном народе, а они опять с ними заигрывают.

– Я ни о чем таком не имею никакого понятия, – проговорил Розанов.

Стрепетов зорко посмотрел на него исподлобья и проговорил:

– Как же-с, как же! Илья Артамонович всю эту кладь в воду спустил.

– Бросил книжки в воду?

– Бросил-с.

– В обществе полагают, что раскольники недовольный элемент.

– А вы как полагаете, господин доктор?

– И я так же думаю.

– И думаете, что они пойдут войною против царя?

– Нет, я этого не думаю.

– То-то и есть: вы ведь живали в народе, вам стыдно не знать его; ну какой же он революционер? Эх, господа! господа!

– Мне будет странно говорить вам, Александр Павлович, что я ведь сам опальный. Я без мала почти то же самое часто рассказываю. До студентской истории я верил в общественное сочувствие; а с тех пор я вижу, что все это сочувствие есть одна модная фраза.

– И умно делаете. Затем-то я вас и позвал к себе. Я старый солдат; мне, может быть, извините меня, с революционерами и говорить бы, пожалуй, не следовало. Но пусть каждый думает, кто как хочет, а я по-своему всегда думал и буду думать. Молодежь есть наше упование и надежда России. К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я не говорю об университетских историях. Тут что ж говорить! Тут говорить нечего. А есть, говорят, другие затеи…

Генерал вдруг остановился и проницательно посмотрел в глаза доктору. Тот выдержал этот взгляд спокойно.

– Ведь всё вздоры какие-то.

– Это ясно, – проговорил доктор.

– Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще один раз кулаки почешет.

Генерал опять воззрился в глаза доктора. Тому очень трудно было сохранить спокойствие, но он сохранил его, тоже как человек, который решил, что он будет делать.

– Дети! – произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: – А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь.