Соборяне - Лесков Николай Семенович. Страница 36

– Иоанну Воинственнику? Иоанну Воинственнику, говоришь ты, молебен-то ходил служить? – перебил дьякон.

– Да-с, Иоанну Воинственнику.

– Ну так, брат, поздравляю тебя, совсем не тому святому служил.

– Дьякон! да сделай ты милость, сядь, – решил отец Савелий, – а ты, Николай, продолжай.

– Да что, батюшка, больше продолжать, когда вся уж почти моя сказка и рассказана. Едем мы один раз с Марфой Андревной от Иверской Божией Матери, а генеральша Вихиорова и хлоп на самой Петровке нам навстречу в коляске, и Метта Ивановна с ними. Тут Марфа Андревна все поняли и… поверите ли, государи мои, или нет, тихо, но горько в карете заплакали.

Карлик замолчал.

– Ну, Никола, – подогнал его протопоп Савелий.

– Ну-с, а тут уж что же: как приехали мы домой, они и говорят Алексею Никитичу, «А ты, сынок, говорят, выходишь дурак, что смел свою мать обманывать, да еще квартального приводил», – и с этим велели укладываться и уехали.

Глава пятая

Николай Афанасьевич обернулся на стульце ко всем слушателям и добавил:

– Я ведь вам докладывал, что история самая простая и нисколько не занимательная. А мы, сестрица, – добавил он, вставая, – засим и поедемте!

Марья Афанасьевна стала собираться; но дьякон опять выступил со спором, что Николай Афанасьевич не тому святому молебен служил.

– Это, сударь мой, отец дьякон, не мое дело знать, – оправдывался, отыскивая свой пуховой картуз, Николай Афанасьевич.

– Нет, как же не твое! Непременно твое: ты должен знать, кому молишься.

– Позвольте-с, позвольте, я в первый раз как пришел по этому делу в церковь, подал записочку о бежавшей рабе и полтинник, священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.

– Ой! если так, значит плох священник…

– Чем? чем? чем? Чем так священник плох? – вмешался неожиданно отец Бенефактов.

– Тем, отец Захария, плох, что дела своего не знает, – отвечал Бенефактову с отменною развязностию Ахилла. – О бежавшем рабе нешто Иоанну Воинственнику петь подобает?

– Да, да; а кому же, по-твоему? кому же? кому же?

– Кому? Забыли, что ли, вы? У ктиторова места лист в прежнее время был наклеен. Теперь его сняли, а я все помню, кому в нем за что молебен петь положено.

– Да.

– Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.

– Ложно осуждаешь: Иоанну Воинственнику они правильно служили.

– Не конфузьте себя, отец Захария.

– Я тебе говорю, служили правильно.

– А я вам говорю, понапрасну себя не конфузьте.

– Да что ты тут со мной споришь.

– Нет, это что вы со мной спорите! Я вас ведь, если захочу, сейчас могу оконфузить.

– Ну, оконфузь.

– Ей-богу, душечка, оконфужу!

– Ну, оконфузь, оконфузь!

– Ей-богу ведь оконфужу, не просите лучше, потому что я эту таблицу наизусть знаю.

– Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь, – смеясь и радуясь, частил Захария Бенефактов, глядя то на дьякона, то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.

– Оконфузить? извольте, – решил Ахилла и, сейчас же закинув далеко на локоть широкий рукав рясы, загнул правою рукой большой палец левой руки, как будто собирался его отломить, и начал: – Вот первое: об исцелении от отрясовичной болезни – преподобному Марою.

– Преподобному Марою, – повторил за ним, соглашаясь, отец Бенефактов.

– От огрызной болезни – великомученику Артемию, – вычитывал Ахилла, заломив тем же способом второй палец.

– Артемию, – повторил Бенефактов.

– О разрешении неплодства – Роману Чудотворцу; если возненавидит муж жену свою – мученикам Гурию, Самону и Авиву; об отогнании бесов – преподобному Нифонту; об избавлении от блудныя страсти – преподобной Фомаиде…

– И преподобному Моисею Угрину, – тихо подставил до сих пор только в такт покачивавшей своею головкой Бенефактов.

Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой руки, секунду подумал, глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку, с тем чтобы загибать ею правую, произнес:

– Да, тоже можно и Моисею Угрину.

– Ну, теперь продолжай.

– От винного запойства – мученику Вонифатию…

– И Моисею Мурину.

– Что-с?

– Вонифатию и Моисею Мурину, – повторил отец Захария.

– Точно, – повторил дьякон.

– Продолжай.

– О сохранении от злого очарования – священному-мученику Киприяну…

– И святой Устинии.

– Да позвольте же, наконец, отец Захария, с этими подсказами!

– Да нечего позволять! Русским словом ясно напечатано: и святой Устинии.

– Ну, хорошо! ну, и святой Устинии, а об обретении украденных вещей и бежавших рабов (дьякон начал с этого места подчеркивать свои слова) – Феодору Тирону, его же память празднуем семнадцатого февраля.

Но только что Ахилла протрубил свое последнее слово, как Захария тою же тихою и бесстрастною речью продолжал чтение таблички словами:

– И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.

Ахилла похлопал глазами и проговорил:

– Точно; теперь вспомнил, есть и Иоанну Воинственнику.

– Так о чем же это вы, сударь отец дьякон, изволили целый час спорить? – спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афанасьевич.

– Ну вот поди же ты со мною! Дубликаты позабыл, вот из-за чего и спорил, – отвечал дьякон.

– Это, сударь, называется: шапка на голове, а я шапку ищу. Мое глубочайшее почтение, отец дьякон.

– «Шапку ищу»… Ах ты, маленький! – произнес, осклабляясь, Ахилла и, подхватив Николая Афанасьевича с полу, посадил его себе на ладонь и воскликнул: – как пушиночка легенький!

– Перестань, – велел отец Туберозов.

Дьякон опустил карлика и, поставив его на землю, шутливо заметил, что, по легкости Николая Афанасьевича, его никак бы нельзя на вес продавать, но протопопу уже немножко досадила суетливость Ахиллы, и он ему отвечал:

– А ты знаешь ли, кого ценят по весу?

– А кого-с?

– Повесу.

– Покорно вас благодарю-с.

– Не взыщи, пожалуйста.

Дьякон смутился и, обведя носовым бумажным платком по ворсу своей шляпы, проговорил:

– А вы уж нигде не можете обойтись без политики, – и с этим, слегка надувшись, вышел за двери.

Вскоре раскланялись и разошлись в разные стороны и все другие гости.

Николая Афанасьевича с сестрой быстро унесли окованные бронзой троечные дрожки, а Туберозов тихо шел за реку вдвоем с тем самым Дарьяновым, с которым мы его видели в домике просвирни Препотенской.

Перейдя вместе мост, они на минуту остановились, и протопоп, как бы что-то вспомнив, сказал:

– Не удивительно ли, что эта старая сказка, которую рассказал сейчас карлик и которую я так много раз уже слышал, ничтожная сказочка про эти вязальные старухины спицы, не только меня освежила, но и успокоила от того раздражения, в которое меня ввергла намеднишняя новая действительность? Не явный ли знак в этом тот, что я уже остарел и назад меня клонит? Но нет, и не то; таков был я сыздетства, и вот в эту самую минуту мне вспомнился вот какой случай: приехал я раз уже студентом в село, где жил мои детские годы, и застал там, что деревянную церковку сносят и выводят стройный каменный храм… и я разрыдался!

– О чем же?

– Представьте: стало мне жаль деревянной церковки. Чуден и светел новый храм возведут на Руси и будет в нем и светло и тепло молящимся внукам, но больно глядеть, как старые бревна без жалости рубят!

– Да что и хранить-то из тех времен, когда только в спички стучали да карликов для своей потехи женили.

– Да; вот заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнэло русским духом. Я вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро и приятно, и это бережи моей отрадная награда. Живите, государи мои, люди русские в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость! Для вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно; но для меня с них каплет сладких сказаний источник!.. О, как бы я желал умереть в мире с моею старою сказкой.