Заговор патриотов (Провокация) - Левашов Виктор Владимирович. Страница 41

— Знаешь, как говорят хирурги после операции?

— Знаю. «Понаблюдаем».

— Нет. «Вскрытие покажет».

Мы рассчитывали, что Муха и Томас вернутся часа через два, но они вернулись гораздо раньше. Во двор кирпичного завода въехал здоровенный оранжевый «К-700» с бортовым прицепом, закрытым аккуратным брезентовым тентом. В кабине, рядом с трактористом, молодым степенным эстонцем, сидели Томас и Муха.

Как выяснилось, на полпути к заправке Муха заметил трактор и быстро сообразил, какую пользу он может нам принести: на прицеп погрузить «мазератти», закрыть брезентом и таким образом выбраться из опасного места. Хозяину трактора он объяснил, что наша машина сломалась, а автосервис, который ремонтирует такие иномарки, есть только на трассе Таллин — Санкт-Петербург. Тот объявил сначала триста баксов, но когда увидел «мазератти», сразу поднял цену до пятисот — то ли оценив нашу платежеспособность, то ли почуяв что-то неладное. Скорей последнее: четверо молодых мужиков в экзотическом прикиде как-то не сочетались с шикарной иномаркой. Томас попробовал его устыдить, но тракторист стоял на своем.

Он был высокий, плотный, в просторном брезентовом комбинезоне поверх толстого, крупной домашней вязки свитера. Синий берет и короткая рыжая борода делали его похожим на шкипера. На все тексты Томаса он коротко отвечал: «Нет».

В конце концов Томас сдался и подошел к нам.

— Не прогибается, — сказал он. — Подозревает, что тачка ворованная. Хоть и не говорит. Потянем?

Я кивнул. Бабки у нас были, а выбора не было. И это был хороший вариант. Даже очень хороший. Если все пройдет благополучно, мы окажемся в двухстах километрах от того места, где нас будут искать.

— Двести ему нужно отдать сразу, а триста показать, — предупредил Томас. — И отдать только после того, как он довезет нас до места. Мы, эстонцы, народ законопослушный. Это у нас от немцев. Но когда мы думаем: «Законно или незаконно?», мы имеем в виду: «Прихватят или не прихватят?» Это у нас от русских. Если отдать ему все вперед, он сдаст нас первому полицейскому.

Выслушав наши условия, шкипер согласно кивнул и уехал на свой хутор за досками, по которым можно было бы вкатить «мазератти» в прицеп.

— Не заложит? — обеспокоился Муха.

— Нет, — уверенно сказал Томас. — Отказаться от таких бабок — не в эстонском характере.

— А вот это у вас от евреев, — сказал Артист.

Шкипера не было часа два. Спешить нам было некуда, на таллинскую трассу лучше всего было выбраться вечером, в темноте. Но мы все же начали беспокоиться.

Над дорогой и придорожными полями одна за другой проходили патрульные вертушки с опознавательными знаками Сил обороны Эстонии, по шоссе в ту и в другую сторону проносились «лендроверы» в камуфляжном раскрасе.

— Да они что, с цепи сорвались? — с недоумением прокомментировал Муха.

Очень на это было похоже.

Шкипер наконец появился, умело сдал прицеп к навесу, приладил направляющие — две широкие доски. Артист сел за руль, мы пристроились по бокам и легко забросили «мазератти» в кузов. Томас хотел ехать в кабине трактора, но мы решили, что не стоит ему светиться. Чем обычней картина, тем лучше: едет себе трактор с прицепом, водитель в кабине один, везет себе хозяйственный груз и везет, дело житейское.

Мы залезли в салон «мазератти», шкипер накрыл машину брезентом и для маскировки набросал сверху и по бокам несколько захваченных с хутора льняных снопов. Предусмотрительный народ эти эстонцы.

— Мы поедем вокруг, — проинформировал нас Томас. — По той дороге опасно. Так — дальше, на пятьдесят километров, но лучше.

Трактор рыкнул двигателем, прицеп покатился по колдобинам.

Путешествие началось.

Вряд ли именно такие путешествия имел в виду Пржевальский, когда говорил, за что он любит жизнь. Но все же лучше ехать в полной темноте в комфортабельном салоне «мазератти», чем сидеть в эстонской каталажке, гадая, какой срок и за что нам впаяют.

А впаять могут сколько угодно и за что угодно. За нападение на гарнизон воинской части могут? Могут. За похищение внука национального героя могут? При желании могут. А взрыв? «Эстовцы», которые сидели в блиндаже, опознают всех нас без малейших сомнений. И доказывай потом, что мы не хотели ничего такого, а просто нам не понравился сценарий этого долбаного фильма, так как там схематичны характеры.

Теракт. За это могут засадить на всю катушку. И прогрессивная общественность пальцем не шевельнет в нашу защиту. И я бы ее за это не осудил.

Я поразмышлял еще немного и понял, что наше положение гораздо хуже, чем мне показалось. И самая главная опасность была неявной, она каким-то образом была связана с большой политической игрой, в которую был втянут этот долговязый эстонский плейбой Томас Ребане, а через него втянуты мы. И мы, пожалуй, уже знали о нем слишком много и могли представлять угрозу для тех, кто эту игру затеял. Во всяком случае, они могли предположить, что мы знаем слишком много. Этого предположения вполне достаточно, чтобы мы стали проблемой. А затеяли эту игру люди очень серьезные. Они решают проблемы по мере их возникновения.

А что, собственно, мы знаем о Томасе Ребане? Да ничего толком не знаем. Только одно: что он не внук этого эсэсовца, а фигура подставная. Но почему на эту роль выбрали именно этого раздолбая? Однофамилец? Не факт. Ребане в Эстонии наверняка не меньше, чем в России Лисицыных. И на роль потомка национального героя могли бы найти фигуру более достойную. Но выбрали все-таки его. Или он действительно внук Альфонса Ребане, но об этом не знал?

Вполне мог не знать. Национал-патриот на пресс-конференции очень логично все объяснил. Могли не знать и его родители. Или знали, но боялись сказать. И правильно боялись. Если бы об этом узнали наши после войны, Томас имел шанс вообще не появиться на свет — его родителей упекли бы куда подальше. А если бы узнали в более поздние советские времена — тоже ничего хорошего. Посадить бы не посадили, но жить им было бы очень даже неуютно.

— Вот что, Томас Ребане, — обратился я к нашему попутчику, полному загадок, как Бермудский треугольник. — Поведай-ка нам о своих приключениях. Как тебя угораздило встрять в это дело?

— Долгая история, — отмахнулся он.

— Ничего, время есть. Дорога дальняя, делать нам все равно нечего. Так что давай приступай.

Повествование Томаса длилось минут тридцать. Временами оно было очень вдохновенным. Вдохновение он черпал из бутылки. Когда водка кончилась, иссякло и вдохновение. Ничего принципиально нового мы не узнали, но некоторые подробности были красноречивыми. Операция с компьютерами, с помощью которой его за-гнали в угол, выдавала очень опытную руку. Что-то Томас, конечно, оставил за кадром, но и того, что рассказал, было достаточно, чтобы убедиться: никакого отношения к похороненному в Аугсбурге эсэсовцу он не имеет. Не имел, пока его не ввели в эту игру. Оставалось непонятным одно: почему все-таки его?

— Чего же тут непонятного? — сказал Муха, когда я поделился своим недоумением. — Потому что он сирота.

— Я? — удивился Томас. — Да, сирота. В самом деле. Я никогда об этом не думал. У меня очень много друзей. Поэтому я никогда не думал, что я сирота.

— Ладно, сирота. И что из этого следует? — спросил Артист.

— Его никто не хватится, если он исчезнет, — объяснил Муха.

— Почему я должен исчезнуть? — встревожился Томас. — Я не хочу исчезать!

— А тебя об этом никто и спрашивать не будет. Понадобится — и исчезнешь как миленький.

Сирота. Что-то в этом объяснении было. В роли Томаса обозначилась перспектива. Как только он станет ненужным, его уберут. И о нем не вспомнит никто, потому что друзей не бывает очень много. Если друзей очень много, значит, их попросту нет.

— Погодите, — сказал я. — Как может исчезнуть внук национального героя Эстонии? Его даже сейчас, после единственной телепередачи, узнают дорожные полицейские! Да его хватятся все национал-патриоты!

— Это мне нравится, — оживился Томас. — Значит, я могу диктовать им свои условия? Так, да? Раз я не могу незаметно исчезнуть?