Мор. (Роман о воровской жизни, резне и Воровском законе) - Леви Ахто. Страница 3

2

Утро воры проспали. Проснувшись, заторопились. Для храбрости захмелели и поехали держать садку, времени было уже семь, им давно надо быть там… на «производстве».

– Надо хоть пару кошельков схватить, – торопил Оловянный.

На трамвае поехали по Садово-Каретной, здесь вышли, чтобы дождаться «букашку». Народу на остановке – не протолкнуться. Воры подсказали Скиту, чтобы цеплялся, чтобы хоть одна нога стояла на подножке.

– Если не сумеешь сесть, жди следующего. Мы будем ждать у Смоленского рынка.

Подошел трамвай. Толпа понесла Скита к подножке, но встать на нее Скит не смог; на подножке висело множество людей. Цепляясь друг за друга, они стояли на ногах друг друга; Оловянный и Шкет уехали. Оставшись один, Скит раздумывал, как бы отделаться от трамвая, он ему страшно не понравился. Но все же решил дождаться второго и опять не сумел сесть. А что, если податься на Марьинский рынок и украсть там что-нибудь? И он поехал на Марьинский. Шатаясь по базару, увидел, как женщина подходила к палатке, торгующей трикотажем. Улучив момент, Скит вынул у нее кошелек, ощутив, что тот сильно раздут. И бросился наутек к Лазаревскому кладбищу.

Здесь все обыденно. На одной из могил сидели Тарзан и Лиса; пили водку. Эти воры промышляли в продуктовых магазинах, в универсальных тоже, на почте. Увидев запыхавшегося от быстрого бега Скитальца, подозвали к себе.

– От кого бежишь? За тобой гонятся?

– Да вот, – Скит показывает кошелек.

– А ну, посмотрим!

Скиталец открыл кошелек: в одном отделении рубли, трешки, пятерки, в другом – две бумажки по три червонца.

– Ну и фартовый ты! – хвалит Тарзан. – А где же Оловянный и Шкет?

Скиталец рассказал, что они ждали его у Смоленского рынка, но он не смог сесть на трамвай и уехал на Марьинский, к тому же трамвай ему не нравится.

– Что ж, твое дело, где хочешь, там и бегай, – рассудили воры.

Когда пришли на кладбище Оловянный и Шкет, все хвалили Скита, что он фартовый.

– Кличка у него есть? – спросил Тарзан. – А то назовите Фартом.

Воры вращаются на кладбище, сталкиваются: знакомые – не знакомые друг с другом, дружившие между собой или нет, при встречах делятся добычей, пьют водку, играют, выясняют отношения, живут только одним им привычным образом, только своим мировоззрением, своей психологией, представляющейся остальному миру паразитической, – так угодно другим слоям человеческого образования, другим партиям, грабившим народы по собственному усмотрению, создающим собственные, единственно правильные для них, для каждого мировоззрения, единственно для них правильные идеологии. Вот и разместились на кладбище живые и мертвые, прошлое и настоящее, ибо оно – жизнь; и те воры, которые мертвецки пьяные спят где попало, и которые где-то разругались из-за картежной игры, и те, кто сейчас пьет водку рядом со Скитом, все они в настоящем. Оловянный толкует это настоящее:

– Видишь, фраера каждодневно ходят на работу? Это их каторга: рано вставать и вкалывать, чтобы живу быть. У нас своя каторга, тоже начинается рано, а то и ночью приходится…

Вон сидят там на могиле три скокаря: Федя Мопсик, Иван Бутырский, Илья, – констатирует Тарзан, – недавно взяли хорошую хату, много денег прихватили, да и золотишко досталось…

Скит с удивлением смотрел на взрослых воров. К Феде Мопсику кличка пристала из-за носа – вор, способный не только хату взять, но и ювелирный обработать. С ним Иван Бутырский: когда-то с отцом и матерью жил на Бутырках, отсюда и кличка. Сидят взросляки, выпивают, ведут оживленную беседу, базарят, а под ними покойнички – никто никому не мешает.

– Не сходить ли нам в кино? – предложил Оловянный Тарзану, поглядывая искоса на насторожившегося Скита, – в «Гиганте» идет американский боевик с участием Уильяма Харта.

Оловянный явно хотел сделать приятное Скиту. Тарзан согласился. Шкет перебрал водки, так что не поднять. Но дети до 16-ти на вечерние сеансы без родителей не допускались.

– А мы кто? – вскричал Тарзан. – С нами пройдешь.

В фойе «Гиганта» очкастый сморчок в сопровождении фортепьяно тянул нудную мелодию. Народу битком, стоят-толпятся у входа в зрительный зал, чтобы, как откроют двери, тут же ворваться: места не нумерованы, можно сесть, где хочешь, если успеешь. Наконец, маэстро умолкает, раздается первый звонок… Толпа налегла на дверь – она слегка пружинит, но держится; второй звонок, третий, открывается дверь и пошла давка, орут, визжат, кого-то придавили, матерщина, толпа прет в зал, но не по проходу, а прямо, перепрыгивая через сиденья, они скрипят, трескаются. Потом в проходе на полу можно собирать пуговицы, булавки, шпильки всех сортов.

Начинается картина, заиграли на рояле рядом с экраном, и вот показывают кабачок, в котором сидят и выпивают американские забулдыги, но вот входит ковбой Уильям Харт, заказывает виски, а какой-то забулдыга подходит свести с ним счеты. Уильям нокаутирует его, но из-за столиков поднимаются еще несколько забулдыг, Уильям нокаутирует второго, третьего, однако их много, и он разбивает лампу, свет на экране гаснет – темно и в зрительном зале, тоже все разбушевались, раздаются крики: «Бей их!». Свистят. В кабаке – на экране – наконец зажигается свет, там продолжается потасовка, но Уильям уже ускакал на своем пегом коне…

После кино воры покупают водки и нанимают извозчика. На кладбище едут с шиком, почти как Уильям Харт.

3

На обширном Лазаревском кладбище стояла небольшая церквушка, в которой честный народ приходил вымаливать у Бога прощение за свои грехи. Само же кладбище стало пристанищем и для честных воров, кишело ими. Если случалось, какой-нибудь вор спалился с кражей, стоило лишь добежать до кладбища: потерпевший уже не решался преследовать его дальше. Случалось, угрозыск устраивал на кладбище облавы, но воров вовремя предупреждали их пристяжные шестерки – пьяницы, зеваки, а лазеек в оградах проделано много.

Вернулась наша тройка из кино, а на кладбище жизнь еще в разгаре, хотя и был уже десятый час вечера: всюду слышался воровской жаргон. Прямо у входа расселись майданщики, симпатичной внешности люди. Для них снять с майдана (поезда – жарг.) пару углов (чемоданов – жарг.) – пустяк, выдра (пила – жарг.) у них всегда с собой; не постесняются и по городовой отвернуть что-нибудь с отводом глаз. На могилах тут и там закуска, тут и там качают воры правишки, а если дело осложняется, то идут на камушки за кладбищем, где собираются воры не только Москвы, но и приезжие; там уж, конечно, все вопросы урегулируются. Несколько человек пьяные отдыхают между могилами, ждут ночи, чтобы пройтись по сонникам.

К Оловянному с Тарзаном подходят воры, отзывают в сторону, о чем-то тихо сообщают… Скиталец о том не узнает, но наверное дело касается какого-нибудь «конфликта». Ведь если конфликт касался судьбы взрослых воров, то малолеткам присутствовать не полагалось. Еще не было сук, еще сравнительно мало встречалось конфликтов, их урегулировали сразу по возникновении.

Воры жили в строгости и даже в общении вор не имел права «послать» и вообще оскорбить вора. Бывали обиды и особой серьезности, когда вор, обидевший другого вора, отваливал в неизвестность. Обиженный обращался к ворам, и они решали конфликт в отсутствие виновного и, если того приговаривали к смерти, а приговор должен обязательно исполняться, то привести его в исполнение обязан был сам обиженный. Если же он увиливал, то мог потерять звание вора. Следовательно, ему необходимо было разыскать приговоренного. Бывали случаи, когда такой розыск длился годами, но приговор приводился в исполнение.

Скиталец теперь редко навещал дом матери, чтобы передать какие-либо подарки ей и сестрам. Они понимали, на какую стезю он ступил, подарки из бедности принимали, но мать умоляла расстаться с улицей.

Много воды утекло с тех пор.

Когда он сам захотел избавиться от этой жизни, то убедился, что легко в нее окунуться, выбраться трудно. Несмотря на благоволение к нему воров, он в законе так и не стал. А вот Вася-гаденыш, сверстник в другом городе на другом конце огромного государства, тот стал…