Записки Серого Волка - Леви Ахто. Страница 15

– Ублюдок! Паршивец! Воришка! – кричала она, вырывая мои волосы. Илона и Эве стояли словно парализованные, господин же предоставил всю инициативу своей супруге. Кнут побежал, очевидно, звать герра Бруно. Мне было больно, я был зол, о, я очень разозлился. К тому же я знал, что ничего хорошего меня не ждет, и еще я так возненавидел эту тварь, вырывающую мои волосы, что плюнул ей прямо в лицо. И когда она меня, не переставая кричать, отпустила, одним махом перепрыгнул через барьер. Тут прибежали Кнут и герр Бруно. Кнут пытался меня задержать, но я ударил его ногой в живот, он упал, а я выбежал в дверь. Так закончилась моя служба в «Барселоне».

Скоро вечер. В «Гонолулу» сегодня не пойду. Во-первых, потому, что совсем обтрепался за эти дни и петь в таком виде нельзя. Во-вторых, просто неохота никуда идти. Разве все же пойти в Банхофлагер… Тоже не хочется. Можно вернуться на улицу Счастья… Или вернуться домой? Совсем домой… А тепло сегодня, солнце хорошо так греет, воробьи ему радуются, волны плещут, и медуза всплыла, качается на волнах и греется. Всем вокруг хорошо, только мне нехорошо, и Илоне нехорошо, и Эве нехорошо. А может, еще кому-нибудь нехорошо? Кто его знает… Наверно, в мире всегда так: одним хорошо, другим плохо. Герру Бруно – хорошо, а чтобы ему было хорошо, Эве должно быть плохо. Этой «твари» тоже хорошо, и тому почтенному господину: у них свои дома, машины, много денег. Все дело в деньгах. Было бы у меня столько денег, чтобы помочь Эве и всем хорошим людям… Но где их взять?

Живу теперь в здоровенном ящике, около железной дороги, проходящей через территорию порта. Их тут целая гора, этих ящиков. Ящик, в котором я живу, такой большой, что мне с трудом удалось перевернуть его вверх дном. Я выбил несколько досок в одном его конце, и получилось надежное убежище от дождя и ветра. По соседству, через пару домов, то есть ящиков, проживает старая желтая собака, которая то появляется, то пропадает. Ночью она где-то промышляет, а днем спит, забившись в тень Сперва я ее старался прогнать, и она убегала, поджав хвост, жалобно и обиженно озираясь. Но через некоторое время возвращалась на свое место. Оставил ее в покое, ей тоже нехорошо. Вот в «Барселону» ходит один господин с розовым откормленным мопсом. И мопс этот – тоже собака, но разве сравнишь одну собачью долю с другой… А ведь моя рыжая приятельница ничуть не хуже этого мопса – спокойная, скромная, никого не обижает; о чем она думает, я, конечно, не знаю, но она мирная: не трогай ее – и она никого не тронет. Этот же мопс на всех окружающих тявкает, вертится, вырывается, скулит, визжит – никакого достоинства собачьего. И хвастун первоклассный: подражая хозяину, ходит на задних лапах, курит сигару и показывает еще какие-то там пустяковые номера, таскает в зубах перчатки хозяина.

Эх, жизнь… собачья… Уго был прав – мне тут нечего делать, никому я тут не нужен. Я ведь совсем один остался, если не считать рыжего пса. Недавно, напившись до чертиков, упав с четвертого этажа, разбился в лепешку Чухкади; а Джимми подцепил где-то сифилис и попал в больницу, а затем, выйдя оттуда, – за решетку. Но ведь есть же у меня мама и брат, и сестра. Черт возьми, зачем мне чужие мамы и все эти?.. Только там ведь коммунисты, а про них я ничего хорошего не слышал. Что, если они возьмут и отправят меня в Сибирь? Там, наверное, очень холодно… В Банхофлагере я много об этом слышал.

Легко сказать «поеду», а как? Я знаю многих, кто уехал на родину, но не знаю, когда и как они это сделали. Они исчезли, и все. Лишь после кто-то что-то кому-то говорил, и люди потихоньку узнавали, что такой-то уехал на родину, в Советский Союз.

Есть в Фленсбурге на Бисмаркштрассе дом с красным флагом. Когда-то, проходя с Чухкади мимо этого дома, я услышал от него, что это дом советских представителей. Наверное, следует пойти туда. Я тогда поделился своим планом с Чухкади. Он скачал: «Я, брат, сам поехал бы, да нельзя – вздернут…» Чухкади, возможно, вздернули бы, но меня, думаю, не вздернут. Не должны. Чухкади – он же спекулянт, капиталист, а я что? Мези тоже вздернули бы, наверное, и господина с мопсом, и эту тварь, которая меня за волосы рвала. Все они богачи или были ими. А я что? Нет, меня не вздернут. А так хочется видеть маму…

Тетрадь четвёртая

Год 1947

В Курессааре.

Целый день сижу в этой противной дыре совсем один, если не считать крыс. Эти гнусные твари совсем обнаглели, того и гляди укусят за ногу. Предлагал я Орасу обзавестись кошкой – не хочет. Что же, дождется, что эти твари его съедят. Куда это он сегодня пропал? С утра ушел, скоро вечер, а его все нет. Наверное, ищет для меня место. Очевидно, придется идти в лес, к «апостолам». Так думает и Орас. Что ж, я с удовольствием. В лесу интересно, а главное, там меня уж не поймают. Но каков гусь этот Эндл… Зачем ему надо было предать меня, ведь он же знал, что я не диверсант, не шпион, просто вернулся домой, к родным, к маме… Я же не виноват, что их нет, что они уехали куда-то. И о том, что отец воевал против коммунистов, я тоже не виноват. Эндл все это знал, как и то, что я не на парашюте спустился на родной остров, а репатриировался, как сотни, как тысячи других людей. Скажите, какой бдительный! Ну, ладно, бог даст – сочтемся. Орас говорит: «Надо мстить!» Я согласен.

Уже четыре месяца я на родине. 17 марта меня отпустили из фильтрационного пункта, и в тот же день я по льду перешел пролив Муху, чуть не утонул. Лёд был совсем тонкий, на полпути я потерял палку, а без палки вообще страшно. Часто встречались расщелины, в них угрожающе булькала черная бездонная вода. Вдобавок ко всему был туман и дул холодный, пронизывающий ветер. Когда из тумана вдруг выступили контуры домов, стал виден берег и пограничный пункт, я так обрадовался, что заплакал: живой остался, и дома!

Тремя часами позже я уже радостно шагал по улицам родного города. Навстречу шли люди – эстонцы, русские, добрыми казались все. Прошел через парк, мимо старой крепости к своей улице. Вот и дом голубой, наш дом. Но он показался мне каким-то унылым, странным. Ах вот что – занавески на окнах не мамины, вязаные, а марлевые. Обеднели, видно. Я постучал в дверь и услышал незнакомый голос. В доме жили чужие, по виду бедные люди. Где же мама? Они не знали, кто жил в доме до них и куда девались. У соседей узнал, что мамы, вероятно, нет на родине, а может быть, и в живых.

Перед уходом немцев приехал отец, увез маму, брата и сестру на полуостров Сырве, откуда на моторках шли беженцы в Швецию. Затем он вернулся, чтобы увезти и ту семью, к которой ушел от нас. Но на Сырве они опоздали, и о дальнейшей судьбе его, как и мамы, никому не известно. Зачем же я вернулся на родину?

«Куда теперь деваться? – подумал я. – Разве пойти к дяде?» Дядя богат, но он с нашим семейством не очень знался. Живет он в своем похожем на дворец доме на окраине города. Дядя сказал, что не может меня принять из-за отца:

– Обратись к богу, молись, он тебя не оставит.

Чихать мне на них – и на дядю и на его бога.

Несколько дней прожил в семье школьного товарища. Встретил на улице старого знакомого нашей семьи, бывшего фельдфебеля эстонского легиона Иоганнеса Роосла.

Это здоровенный мужчина лет сорока. Он сообщил мне по секрету, что теперь он не Роосла, а Орас. Этот человек приходил в наш дом, еще когда отец был с нами, и я его хорошо знаю. Только почему он Орас? Он рассмеялся:

– Дорогой, не обо всем говорят на улице.

Я пошел с ним на улицу Кывер, дорогой рассказывая о себе. Маленький невзрачный домик. Здесь самое большое раздолье, конечно, крысам. Чувствую себя как кусок сала, оставленный на съедение этим тварям. Кроме Ораса, в этом доме никто не живет. Здесь я узнал, что отец, отправив из Эстонии маму, скрывался в лесах, был где-то схвачен коммунистами и убит; Орас тоже скрывается, потому он и Орас, и вокруг, в лесах, еще немало наших.