Капитан «Аль-Джезаира» - Лежер Вернер. Страница 5

Парвизи не ответил, и капитан поспешил перевести разговор на другую тему:

— Если ничего не помешает, завтра вечером будем в Малаге.

— Так скоро? Это меня радует. Однако я должен еще вам ответить. После выполнения ежедневных обязанностей любому человеку нужно как-то разнообразить свою жизнь, разрядиться, так сказать. Одни ищут и находят эту разрядку в разных забавах и развлечениях, другие — в общении с природой, третьи зарываются в книги. Я же беру бумагу и грифель, и я счастлив.

— И другим доставляете своим искусством большую радость.

По лицу Парвизи пробежала легкая тень.

— В общем — да, — сказал он. — Лишь однажды мой скромный талант стал причиной озлобления и раздора.

— Вы разбудили мое любопытство.

— И мое тоже, дорогой, — удивленно подняла глаза на мужа Рафаэла. — Мне с трудом верится, что талант к рисованию может вызвать чью-то злобу.

— И тем не менее такое со мной случилось. Было бы вам известно, капитан, что еще совсем ребенком я управлялся с грифелем куда лучше, чем мои товарищи по играм с собственной склонностью к болтовне. Одиннадцати лет я уже отлично рисовал зверей. И не просто рисовал, чтобы зритель сразу мог узнать, какого именно зверя я изобразил, но и вводил иной раз в свои рисунки нечто неожиданное.

Он потер ладонью лоб и продолжал:

— Был у меня тогда один друг, вместе с которым мы подолгу играли. Ну вы же знаете, детская дружба не обходится без ссор и раздоров. Только что ты был готов за друга в огонь и в воду, а в следующий миг все летит кувырком, и он тебе уже не друг, и все ваши приятельские отношения кажутся навеки разорванными. Кажутся — к счастью, только кажутся. А на другой день вы снова играете как ни в чем не бывало. Вот и мы с ним однажды поссорились. Из-за чего — не могу теперь вспомнить это, да это уже и не важно.

Помню только, что мой друг тогда очень на меня обиделся и обиду свою выразил самым нелепым образом. Я и сейчас могу нарисовать, как он, надувшись словно мышь на крупу, полный презрения ко мне, сидел в углу нашего двора. Его глупое поведение разозлило меня. Сколько я ни просил, сколько ни умолял его вернуться к нашим играм, ничего не помогало — он уперся как баран. Я немного постоял в растерянности, потом сунул поглубже руки в карманы, свистнул и поспешил покинуть арену трагедии. В карманах я нащупал листок бумаги и полустертый грифель. Эти предметы я постоянно носил с собой, как другие мальчики таскают в карманах веревочки, ножики, фруктовые косточки, разные камешки и всякую прочую дребедень. Когда мои пальцы ощутили бумагу и уголь, мне в голову пришла идея. Нарисую-ка я своего друга в теперешнем его состоянии! До сих пор сожалею, что я это сделал. Но он был маленький упрямец, а я полыхал гневом и яростью. «Ну и устрою же я тебе», — порешил я. Мой сотоварищ по играм сидел спокойно, как настоящая модель, словно и не замечая, чем я занят. Возможно, ему даже льстило, что я его рисую. Да, я нарисовал его, но не таким, каков он был в действительности, не долголетнего своего друга нарисовал, а некое тупо уставившееся перед собой пучеглазое, горбатенькое существо с ослиной головой и длинными ушами. Мало того, в усугубление своей глупости, я еще нарядил его в потрепанный разбойничий костюм. Мне хотелось, чтобы он понял, что он дурень и злюка. Конечно, рисуночек мой был не ахти какой мастерский, и выполнил я его с нарушением всех масштабов. Однако ослиная голова была в общем-то узнаваема, как при некоторой фантазии и разбойничий костюм. И все же работой своей я остался недоволен и, не зная, чем бы ему еще досадить, надписал по нижнему краю: «Это ты! Глупый, как осел, и злой, как разбойник». Надписал и швырнул ему бумагу. Упрямство его меж тем уже улетучилось, и моя душа смягчилась. Он улыбнулся, схватил листок и взглянул на рисунок. И вдруг он вскочил и набросился на меня, чтобы поколотить. Я ожидал этого: ведь потасовки у мальчиков — дело обычное, как летняя гроза. Но здесь-то, к сожалению, все пошло по-другому. Он сообразил, что я сильнее, и с рисунком в руке кинулся прочь, угрожая, что покажет его своему отцу и тот разделается со мной.

— И старый господин не замедлил вмешаться? — рассмеялся Чивоне.

— Конечно. Моему приятелю он запретил впредь играть со мной. Наша дружба разбилась вдребезги. Мы и теперь, встречаясь, не узнаем один другого.

— Но, Луиджи, почему же ты после-то не попытался объясниться со своим другом, рассказать ему о своем тогдашнем настроении и уладить все, как было?

— У меня завелись новые друзья, и, потом, я же нашел тебя, дорогая. Одно я твердо усвоил после этой истории: надо уметь владеть собой, не давать воли мимолетной горячности. Сказанное в сердцах обидное слово может многое напортить. Но оно отзвучит — и нет его. Совсем иное дело — слово написанное или рисунок. Они остаются, и ничем их не сотрешь. Да, так вот, синьор Чивоне. Глупая мальчишеская выходка аукается еще и сейчас. Мне даже и рассказывать-то об этом больно и стыдно. Постарайтесь побыстрее позабыть услышанное, дорогой капитан, очень буду вам признателен. Мне не хотелось бы, чтобы об этом пошли разговоры.

— Совершенно с вами согласен, синьор Парвизи.

Капитан чувствовал, как волнуется его молодой земляк, понимал, что обычной неспешной беседы теперь уже не получится, и потому счел за лучшее раскланяться.

— А твой рисунок и в самом деле — единственная причина вражды между… — Она слегка замялась, — Гравелли и нами?

Луиджи удивленно взглянул на нее, пожал плечами, но ничего не ответил.

И тут Рафаэла высказала мысль, возникшую у нее во время рассказа Луиджи:

— Не слишком-то это правдоподобно. Подумаешь — рисунок! Из-за такой малости на всю жизнь не ссорятся. Нет, то ли ты о чем-то умолчал — ведь капитан Чивоне чужой нам и вовсе ему об этом знать не обязательно, — то ли и самому тебе не все здесь известно. Впрочем, я так не думаю.

— Совершенно верно, Рафаэла. Ты дьявольски проницательная женщина. Мой детский рисунок действительно лишь расширил трещину между домами Парвизи и Гравелли до непреодолимых размеров. От тебя у меня тайн нет. Так что слушай. Ты права, капитану я рассказал не все, и это понятно. Он хоть и старинный доверенный друг моего отца, но о том, что в действительности произошло между Агостино Гравелли и нами, не знает и никогда не узнает, потому что оба недруга молчат. Один из порядочности, другой — из страха. Над ослиной головой только посмеялись бы, над разбойничьим костюмом, наверное, поменьше, но в общем-то, конечно, свели бы все к глупой мальчишеской выходке и позабыли об этом. Однако, к сожалению, незадолго до того случилось нечто, возымевшее, как оказалось, очень большое значение. Нам, Пьетро и мне, было тогда по одиннадцати лет, и мы оба ничего не знали о прошлых временах. Агостино Гравелли начал свою карьеру с профессии старьевщика. Он частенько заходил к нам, чтобы справиться, нет ли у нас какой-либо ненужной больше одежды. Ему отдавали всякие поношенные вещи, и он их потом продавал.

— Это отец тебе рассказал?

— Да. Иной раз во время визита Гравелли отец сам наводил порядок в кладовках, чтобы отыскать для него что-нибудь, и тогда они подолгу беседовали между собой. Сегодняшний банкир в те времена был, похоже, оборотистым малым и в люди не мог выбиться лишь потому, что жена у него была очень хворая и вся его выручка перекочевывала в бездонные карманы врачей и всяких шарлатанов-знахарей. Он боготворил свою жену и бился из последнего, чтобы только ее вылечить. Но все было напрасно. Она умерла, когда Пьетро не умел еще как следует ходить. Гравелли покинул Геную. Вернувшись через год, он обладал уже кое-каким состоянием и смог заняться купеческой деятельностью. Ходили слухи, будто он какое-то время состоял в разбойничьей шайке и именно там нашел свое «счастье».

— Я начинаю понимать, Луиджи. Гравелли оскорбился из-за разбойничьего костюма и пошел на разрыв с вами.

— Не знаю, — пожал плечами Парвизи. — Может, и так. Только отец этим слухам не верил. Ведь он же видел, как самоотверженно заботился этот человек о своей жене. Гравелли — разбойник с большой дороги? Это никак не соответствовало представлению моего отца о нем. Агостино снова стал ходить к нам, но теперь уже, разумеется, не как полунищий попрошайка, а за советами насчет открытого им маленького дела. Ему, видно, очень хотелось с нами общаться. Жениться снова он, похоже, не собирался. Частенько, даже приходя по делам, он брал с собой маленького Пьетро, о котором пекся, как прежде о своей жене. Мы, мальчишки, быстро сдружились, стали неразлучными товарищами в играх. Шли годы. Больших успехов Гравелли не добился; он все еще так и принадлежал к классу мелких торговцев. Однажды он предложил моему отцу провести совместно одну операцию. Она была умно просчитана, вплоть до самых мелочей, можно сказать — мастерски, и сулила крупные прибыли. Правда, от дома Парвизи для этого требовались весьма значительные средства. Но виды на прибыль были столь необычайно благоприятны, а риск столь незначителен, что отец чуть было не соблазнился. Однако что-то удерживало и настораживало его. Он потребовал деловые бумаги и долго сидел над ними, пока не разобрался наконец, что его впутывают в некую хитроумную махинацию. В чем она заключалась, я тебе, пожалуй, так вот, в двух словах, объяснить не смогу, скажу лишь, что отец наотрез отказался от участия в ней. Более того, он вообще не хотел возвращать Гравелли его бумаги, но тот попытался отобрать их силой, порвал и рассовал клочки по разным карманам. Теперь никто не мог уличить его в попытке смошенничать.