Сабелла - Ли Танит. Страница 3

— О боже, леди, что это? Не кровь ли?

Сэнд, прошедший контроль чуть раньше меня, вернулся.

— Что-то не так?

— У этой леди в сумке флакон крови, — похоже, таможенники в порту изнывали от безделья. Или просто были добросовестными? Во всем происходящем имелась некая горькая ирония под стать мне.

— Это смесь гранатового и томатного соков, — заявила я. — Пол-литра. Концентрат с добавлением витаминов. Мой врач сам делает его для меня. Хотите попробовать?

Таможенники заулыбались. Гордая красавица Сабелла заводила их — так было и не могло быть иначе, этой долгой и скучной ночью на терминале Клифтон.

Я открыла емкость. Таможенники достали пластиковые стаканчики и дистиллированную воду, мы развели немного моей смеси и выпили. Надеюсь, что им понравилось.

— Пахнет цветами… Или гашишем, — смущенно заметил Сэнд.

— Нечего воду мутить, сынок, — заявил ему один из таможенников. — Мы давно конфисковали весь гашиш с Вулкана без всякой денежной компенсации.

— А также старый добрый алкоголь, на который тоже можно подсесть, — добавил второй.

— Теперь-то с вами все в порядке? — поинтересовался Сэнд, когда мы вышли из здания терминала. Широкое скоростное шоссе протянулось от аэропорта к Аресу. Над городом никогда не видно звезд — восстановленная атмосфера слишком плотная. Но неоновые огни подсвечивают облака снизу, отчего те отливают сливой и мятой, опалом и земляникой. Кажется, что город охвачен пламенем, а над ним зависло облако дыма.

— Да, в порядке…

— С вами все время что-то случается. Ведь так?

— Верно. Но теперь все будет хорошо.

— Не хочу быть навязчивым… — продолжал Сэнд. Его силуэт четко рисовался на фоне цветных облаков над предрассветной чернотой города. — Но после того, как… эти похороны…

— Я отправлюсь домой, — «к своему мужу и двенадцати детишкам». Так ему и скажу. Чтобы никаких гостей.

Сэнд отвернулся, разглядывая город.

— Огненный столп в ночи, — сказал он. Явно цитата из Возрожденной Библии.

Мое сердце учащенно забилось. Вид города доставлял мне болезненное удовольствие. На мне нет никакого налета цивилизованности. Стальные башни и бетонные холмы для меня то же самое, что и скалистые вершины с пропастями. Пейзажи — они и есть пейзажи, пусть непохожие. Лично для меня нет разницы.

Я сглотнула.

— Мне пора идти, — сообщила я. — Извините.

Я даже не могла быть любезной с ним. Слишком большая роскошь. Я прошмыгнула мимо него, и сразу же к тротуару подрулило такси.

Усевшись в машину, я дала указания отвезти меня в гостиницу средней руки. Не настолько дешевую, чтобы привлечь случайного попутчика, но и не настолько дорогую, чтобы дать ему повод для размышлений.

Сэнд заглянул в окошко машины:

— Вы даже не скажете мне, как вас зовут?

— Пожалуй, нет.

— Ваш кулон, — только и успел произнести он, и такси тронулось.

Кончик языка у меня горел, как в огне.

Восход — в шесть утра, закат — в восемнадцать тридцать. Похороны тетушки назначены на шестнадцать. Очень удачно. Солнце будет уже почти над самым горизонтом, спрячется за высокими серыми соснами и беломраморными надгробьями кладбища Коберманов. Именно так все выглядело на снимке, который прислал мне дядюшка Коберман.

Почему ты носишь все черное, малышка Сабелла?

Мой черный зонтик оберегает меня от солнца. Восточные женщины на Земле пользуются такими испокон веков, как и другими ухищрениями. И вообще, что же надеть на похороны последовательницы Возрожденного христианства, как не черное? Черное платье, черные чулки, черные туфли, которые, кажется, вросли в ноги, словно я родилась с трехдюймовыми каблуками. И большая черная шляпа. Я — ворон. Нет, все вороны в зоопарке Ареса белые…

Я спрятала кулон под платье. Должно быть, он выпал из декольте, когда я заснула в пути, а я не заметила вовремя. Зато заметил Сэнд и, вероятно, таможенники.

Отель оказался намного более неопрятным, чем я ожидала.

Мое такси подрулило к тротуару между золотистыми башнями и стеклянными надкрыльями города, окутанное облаком пыли. Но едва я оказалась внутри, машина отбросила город, оставив его далеко позади, и устремилась к пригородам с газонами и белыми домиками в колониальном стиле.

Когда я добралась до кладбища, тени уже были длинными и алыми. В автотакси нет водителя, торговаться не с кем. Я отсчитала нужное число кредитов согласно счетчику и оставила машину среди сосен.

Солнце клонилось к западу, однако лучи его тлеющими угольками касались моего лица, моих рук. Я торопливо зашагала по дорожке в сторону часовни. Коберманы любят готику. Их белый Христос корчился на шурупах, которыми был привинчен к деревянным перекладинам, и, казалось, кричал. Навсегда приколоченный к кресту в витраже. Кто упрекнет его?

В часовне уже ждали двое или трое скорбящих — темные коленопреклоненные силуэты меж светлыми скамьями в белом свете, льющемся из окон. Огромный драгоценный крест на аналое потрясал воображение. Если тетушка Касси нашла деньги на все это, должно быть, она как сыр в масле каталась. А теперь вот сыграла в ящик. Мой взгляд коснулся белой обивки гроба, и к горлу подкатило. Последний раз я видела гроб на похоронах матери.

— Очень рад, что вы смогли приехать, мисс Кэй. Мы не получили ответной стеллаграммы, и я начал опасаться, что вы…

Грузный боров в черной официальной паре говорил со мной монотонным шепотом. Так всегда говорят рядом с покойниками, словно опасаясь ненароком выдать усопшему страшную тайну, что он уже мертв. Этот человек думал, что я пришла выслушать завещание, роняя крокодильи слезы (никогда в жизни не видела крокодилов), и получить деньги — как и все они. Так что он тут же счел меня одной из них. Но он представился отправителем стеллаграммы, моим дядей.

— Вы зайдете в дом, чтобы все уладить?

— Да.

Он был чрезвычайно любезен. Даже слова мне вставить не давал.

— Естественно, вы можете остановиться у нас. До Плато Молота путь неблизкий.

— Ничего страшного. Я не отпустила такси, оно отвезет меня назад в город.

— Но, мисс Кэй… Сабелла… перестаньте! Должно быть, вы вымотались в дороге.

Нет, я не устала. Солнечные лучи оставляли полосы невидимых пузырьков по всей коже, и из-за этого мои нервы были натянуты, как телеграфные провода.

Вскоре часовня наполнилась людьми, появился священник в черной сутане. На его одеянии были вышиты лилии смерти. Дядюшка усадил меня на скамью. Где-то заиграла музыка, и сердце замерло у меня в груди.

О Господи, дай мне силы пройти через это. Мне нельзя тут быть. Я вся горю.

— Deus, — воззвал священник столь весомо, словно Бог находился на том конце прямого провода. — Cui proprium est misereri simper et parcere.

В числе прочего Церковь Возрождения возродила и латынь. Это звучало прекрасно, словно арфа. И все вокруг было таким ярким, чистым, наполненным болью и печалью. Шесть лет прошло с тех пор, как я в последний раз слышала эти слова:

— Dicit illi Jesus: Resurget frater tuus.

Я склонила голову и заплакала, хотя никогда толком не знала свою тетушку, и мне не с чего было скорбеть. А еще хуже и противнее было оттого, что рыдать на похоронах малознакомой родственницы считается правильным.

Если так будет продолжаться, я упаду в обморок. Они вынесут меня наружу, и вечернее солнце сожжет меня не хуже дневного, даже прорываясь сквозь хвою сосен. Оно убьет меня, а все эти люди даже не поймут, отчего я умерла, и скажут, что я умерла от скорби по Касси. Эта мысль позабавила меня.

Но я не засмеялась. Что-то — видимо, обострившаяся в ночных холмах интуиция — заставило меня обернуться. Сзади, на дальней скамье, склонив в печали голову, застыл Сэнд Винсент, и змея обвивала его горло.

Когда служба закончилась, толстый боров-дядюшка взял меня под руку и повел всех нас прочь из часовни. Согласно обрядам Возрожденного христианства гроб часто опускают в землю без свидетелей. Я не знаю, почему так принято. Может, чтобы подчеркнуть пропасть между мертвым и одушевленным?