Любостай - Личутин Владимир Владимирович. Страница 7

Сейчас внук и внучка вольного мужика Егория попадали в родовое гнездо вверх по крутой своенравной реке. Бурнашов пытался о чем-то спрашивать Лизу, она же отмалчивалась, была печальна, даже угрюма. С чего тогда начался разговор? Бурнашова, кажется, поразили вековые необхватные лиственницы, едва крепящиеся корнями в красных каменистых осыпях. Они так и сползали постепенно вместе с моховой подушкой; неумолимая сила смерти пригибала гордую выю, и вольная голова все ниже кренилась к земле. Иные деревья уже повалились, задирая в небо лохматую бороду, а почернелые костяные ветви полоскались в стремнине, постепенно обрастая всякой речной дурниной. Вокруг вершины как-то незаметно намывало, нагнетало всякого сора и придонного ила, и вот у берега вырастал островок, упирающий в стрежь острым неодолимым клином. В природе на каждом ее участке шла бесконечная борьба за выживание. Дикая суровость, первобытность поморской земли удивили и даже напугали Бурнашова, человека не из робких.

«Как все просто тут, – сказала вдруг Лиза. – Все просто и безо всякого стыда. Главное – просто и красиво. Я бы хотела быть деревом. Жить лет двести или триста, а потом пасть, как это дерево, и никто тебя не изгадит. А мы придумали кладбища. Зачем они, зачем? Сколько земли занимают. А надо так: похоронили, чтобы травой заросло, потом крест пал – повалился чтоб. И всё, чтобы никто ни о ком не знал». – «Но память куда? Кладбища – напоминание, это книга о прошлом, раскрытая книга человечьего рода. Это добровольная цепь, к которой мы все прикованы, цепь памяти, чтобы не рассыпаться. Не нами же придумано, верно?»

Бурнашов придвинулся к спутнице вместе с ящиком, на котором сидел, но Лиза, до того внезапно вспыхнувшая, так же скоро погасла и смотрела уже куда-то мимо Бурнашова. Ее переливчатые зеленоватые глаза, так ярко освещавшие лицо, вдруг потухли, и по бокам прорисовались острые лучики морщин, три копьеца, направленных к вискам. Нет, она не девочка, но женщина, возраст тот неопределенный, когда можно дать и девятнадцать, и тридцать. Собственно, а почему меня, старика, так волнует ее возраст? – подумал о себе Бурнашов. Он не видел себя со стороны, но сейчас, посреди реки, на резком обжигающем ветре, с посиневшим лицом и воспаленными глазами, с сивыми кудрями, выбившимися из-под вязаной шапки, и загнувшейся неряшливой бородой, он действительно выглядел старцем.

«А я вас знаю, я читала вас, – вдруг призналась Лиза. – Все такое родное, словно бы себя читала. Даже плакала много раз». Но ее слова не принесли Бурнашову радости, они лишь подчеркнули тот неодолимый возраст, что вставал меж ними. Ему хотелось, чтобы его любили как человека, но обычно восхищались лишь его дарованием. Боже мой, а есть ли оно? Или игра лишь, иллюзия, обман себя и всего читающего народа, так склонного обманываться. А вы меня любите, я ведь совсем неплохой человек! Сколько раз Бурнашов призывал себя относиться к признаниям равнодушно: он приказывал себе, дескать, вот скажут похвалу, а ты не верь в ее искренность, ты сделай равнодушный взгляд, словно бы не к тебе относится признание, и сделай немую паузу равнодушия. Это же так просто, держать себя в руках. Не загорайся же ты при каждом комплименте, как девственная девочка, но просто переведи разговор, смени пластинку. И сразу вырастешь в чужих глазах. Ну, смелее!

И Бурнашов сказал: «Каждый крест, Лиза, это неугасимая свеча, возле которой греется наша замерзающая душа». – «Все равно не запомнят. Была вчера на кладбище, деда навещала. Как хорошо заросло все. Хочу, чтобы, когда умру, пусть все зарастет травой, и крест падет, и все позабудут, что я была. Как хорошо». – «Ты что, староверка?» – «С чего взяли?» – «У них так принято. Я был на старообрядческом кладбище в Мериново под Горьким. Там кресты, как тычки. Воткнут у могилы кол – и ни имени, ни даты. Мрачно, сыро, Керженец в овраге течет. Вот где торжество вечной природы. Я не поклонник кладбищенской помпезности, но совсем вот так безразлично, не… Это страшно, позабывать. Поверь мне, старику. Мы крепимся памятью. Мы готовы цепями приковаться, чтобы держаться воедино. Люди на чужбине живут, а рвутся помереть в родной земле». – «Я не совсем против, Алексей Федорович. Должно быть на кладбище просто, как среди деревьев. Вот и все, что я хотела сказать. Среди деревьев я была бы равной. Они бы чувствовали меня. Люди – звери. Я их боюсь, они осатанели вовсе, они изводят друг друга, измываются, исчадия, чудовища. Они же не были замыслены как чудовища, верно? Вот посмотрите на муравьев. Как они дружны. А вы бы хотели быть муравьем? Я бы лично хотела». – «Может, вошью?» – неуклюже пошутил Бурнашов. «Нет, вошью не хочу. Для них люди придумали коллективную смерть. Я хочу быть муравьихой, матерью-муравьихой, иметь много детей и трудиться, трудиться! Вот странно: природа сама подсказывает людям, как лучше изводить друг друга. И они оказались старательными учениками. Садили на муравьиную кучу несчастного, и к утру оставался один скелет. Или отдавали на съедение комарам, или разрывали деревьями, привязав к вершинам, или прошивали тело молодым тростником, положив его на побеги. Или привязывали к животу чугунок с крысой, и та, чтобы вырваться наружу, прогрызла человека насквозь. Сколь изобретателен человек в жестокости! Что там людоеды джунглей! Убивали и съедали. Тут же такое надругательство над плотью, такое измывательство над душою, такой праздник изощренного садизма! Волосы дыбом. А вы говорите, память, памятью держимся, – передразнила спутница, повернув к Бурнашову заголубевшее, заострившееся личико с колечками рыжеватых волосенок, выбившихся из-под клетчатого шерстяного платка, повязанного по-бабьи. – Я видела недавно фильм, исторический. Как жестоко пытали, как жестоко издевались, орудия пыток, шипцы, крючья, колодки, петли. Я видела торжество на лице палача. Вы же писатель с даром божьим, вот и напишите о палаче… Вот он кладет человека на скамью, заламывает руки и под ним разводит огонь и жарит. Я смотрю фильм, мне страшно, но что-то во мне иное бродит. Я порой забываюсь и смотрю во все глаза. И во мне тоже что-то бродит. В каждом из нас садист живет, крохотный палач. Напишите об этом. Страшно. Вы знаете, я порою не хочу быть человеком. Птицей хочу быть, черепахой Тортиллой. Я хочу умереть индивидуально, слышите? Я хочу в смерти себя прочувствовать. Нет, что-то не так. Господи, совсем я завралась, замололась. Язык стерла до корня. Вот сколь не болтушка. Я обычно молчу, а тут бот-бот, как помело. Удержу совсем не знаю, определенно свихнулась».

Трое суток попадали на моторе до покинутой деревни. А каково было прежде на шестах толкаться, да с кладью? Но жили вот, не томились тягостной работой наломился до посиненья, в бане десять потов спустил и опять как новый гривенник.

И все три дня бусил дождь, пакостный ситничек: наплывет откуда-то из-за гор легкий туманец, словно костер развели, потом засинеет по-над головою, бурак налетит с ветром, выполощет землю торопливо, нахлестом, а после долго не может успокоиться морось, такая касть, пылит и пылит. Приплавишься к берегу, чтоб под елкой схорониться, в пояс чертоломная таежная трава, и сразу насквозь мокр, будто выкупался, и уже не рад, что полез в жирную поросль. Все кругом каплет, нигде схорону-затулья, и одному бы Бурнашову пропасть тут, прямая погибель. Но водитель их на второй день ожил, с костлявого бронзового лица сошли тупая задумчивость и невыразимая тоска, в глазках уже просверкивало, он даже кожаную шапчонку сбил на затылок. Викентий был словно прикован к мотору, и махорная сосулька не выпадала изо рта. Немко-немтыря сидел за рулем, порою плавающая улыбка блуждала на губах, когда особенно горячилась Лизавета. Давай мели, емеля – говорил весь его временами оживающий вид. Веня медленно, трудно выбирался из хмельной памороки. Он неожиданно гасил мотор, ловко прижимал лодку к берегу. «Пора брюхо чайком попарить», – бросал он скороговоркой и вновь умолкал на несколько часов. Он привык к одиночеству в бродячей лесовой жизни. В этой мокряди, в насквозь протекшей моховой тайге он умудрялся скорехонько сообразить костерок: выискивал сушину наметанным глазом еще с лодки, с реки, потому и приставал. Надирал связку бересты – и вот уже завилось в дождевой мгле, запарило, зашипело, проклюнулось робкое пламя и заиграло, воткнут мытарь, закипает в котелке вода, ошкерена, распластана еще живая рыба, поспевает та редкостная семужья уха, которую может сообразить лишь потомственный северный рыбак.