Миледи Ротман - Личутин Владимир Владимирович. Страница 25

– Какой отпечаток времени, чего ты мелешь, Братило? – нетерпеливо оборвал Вараксин. От волнения верхняя челюсть неожиданно вылетела изо рта, шмякнулась на пол, закатилась под стол. Кряхтя, Митя с трудом достал зубы, сунул в стопку с водкою; через граненое стекло они выглядели ужасно. У Братилова в животе даже заскворчало от брезгливости. – Разве нынче кто живет по времени? Приведите его ко мне! Знаешь, как у Есенина? Я хочу видеть этого человека... Это раньше жили по времени, а теперь по охоте и желудку. Раньше на солнце мужик взглянет и скажет: пришло время полдничать, иль пора вечерять, иль ступайте баиньки, нечего колобродить. А теперь говорят: что-то есть охота, желудок просит, позывает на еду. И на солнце не глянут, и на часы не посмотрят... Раньше солнце было за время, потом часы за солнце, теперь ни солнца, ни часов не признают. Говорят, де, спать охота, и сразу бултых в кроватку – и за сиськи. Охота, де. Охотою и живут, как скоты. Вот скажи мне: у тебя часы есть?

– Нет...

– И у меня нет. И у многих нет. Брюхом живут. И потому я безработный. Часы теперь в магазине дешевле водки. Вот так. Ни времени, ни часов, как скоты...

Братилов почувствовал, что хозяин вот-вот скатится в самую свинцовую дурь. Взглянул на часы; все они указывали разное время, словно бы догоняли друг дружку и не могли поспеть; но дребезжали, тетенькали в урочную минуту, куковали, били бои, вздыхали и урчали, и пукали, и мяукали, водя кошачьими глазками. По темени в окне Братилов представил, что скоро пышная Тоська вернется с работы, и при ней куплю-продажу уже не сладить. Алексей заторопился, добыл из клеенчатой сумки картину.

– Митя, слышь, ты мне заказывал работу, так я принес...

Часовщик и смотреть не стал, пьяно возразил:

– Мог и не носить. Денег нет...

– Уж второй год ношу...

– Значит, второй год денег нет. Дура Тоська твою мазню в сундук складывает. Говорит, капитал. Ты, что ли, научил?

– Ничему я не учил. Ты посмотри, как получилось...

Братилов приставил к стене работу: изобка о три окна по самую крышу закуржавлена, запуржена, в пазьях иней, как пена, в стеколке горит цветок герани, в другом сквозь узорчатую вырезную занавеску виден сиреневый силуэт мужика.

– Бери, даром отдаю. Почти за так. Ты меня должен понимать. Мы с тобою одного поля ягода, – нудил Братилов, пытаясь достучаться до Митиного сердца.

Веки у часовщика словно склеились; он с усилием разодрал ресницы и сквозь лазоревый туск устало, безнадежно всмотрелся в отражение своего заснеженного жилья на картине с огоньком живого цветка за окном. Фонарик зазывно светился, будоражил душу неясным обещанием. Что-то здравое вдруг загорелось во взгляде. Митя пьяно икнул и сказал:

– Алешенька, денег все равно нет. И дол-го-о не будет. Устанешь ждать. Возьми мясными консервами. По рукам?

– По рукам, – торопливо согласился Братилов.

Красавчик сбродил в настуженные сени, притащил оттуда десяток банок с гусиной тушенкой, которую сам же и готовил прямо на охоте в самодельном автоклаве, прожаривая птицу паяльной лампой. Голь на выдумки хитра, братцы, особенно на Руси: ее невзгодами не прожечь, как ни притужай лихоимец и коварник насланными бедами. Уж коли суп из топора исхитрился мужик сварить, змею Скарабею, эту ползучую тварь, назначил к себе в услужение, медведя запросто объегорил на совместной десятине, прибрав к рукам съестной урожай, – так неужели этого пакостника, недотыкомку и ростовщика не заставит смириться и отступить от злодейского замысла? Ведь черта истолкли в муку, саму смерть шатун-солдатишко спрятал в домовину, – так и отступись прочь, всякая нежить!

Братилов погрузил банки в свою сумочку и, радый прибытку, уже собрался восвояси, но исчезнуть вовремя не успел: штаны будто приклеились к стулу, так разморило Алексея в музыкальной избенке. Домой вернулась Тоська, и, несмотря на всю свою дородность, скорая на ногу, суетливая, резковатая в голосе, прилипчивая ко всякому домашнему неустрою, она сразу разбудила сонное царство. Вараксин встряхнулся, подбоченился и, как-то неловко извернувшись на стуле, подозрительно уставился на жену, презрительно свесив нижнюю губу. Светились в стакане фарфоровые зубы, по-младенчески розовели десны в полураспахнутом зеве часовщика, как бархатный испод морской раковины.

– Чего вылупился, обормот? Помог бы! – с вызовом прикрикнула Тоська, играя металлическим голосом, какой обычно устанавливается у продавщиц, много лет отстоявших за прилавком. Вараксин вяло захорохорился:

– Молчи, кошка драная...

– А ты кот помоечный. Взгляни на себя-то в зеркало, – захихикала Тоська. – Табачиной-то весь отравился, уже заржавел, закаравел, как старая ель.

– Я – красавчик, а ты – кошка драная. Тьфу...

– А ты пес шелудивый, от тебя псиной воняет, спать противно. А меня все хотят, только глазом мигни.

Тоська была в цветастом крепдешиновом платьишке, чудом сохранившемся от хрущевской поры, бугроватый живот повязан фартуком с двумя безразмерными карманами; она стояла посреди комнаты, как придорожная выскеть, твердо разоставя ноги, уткнув кулаки в упругие боки. На первый погляд царь-девица, бой-баба, кою всеми невзгодами мира не обороть; волос на голове в мелкий барашек, на щеках зори играют, в глазах само обещание грядущих блаженств. Из-за лифчика выглядывает шафранно-желтый, будто кавалерийское скрипучее седло, изгиб необъятной груди; садись, красавчик, понадежнее, и айда на край света. Братилов представил себя на мгновение на месте часовщика, нарисовал утешную картину и невольно ухмыльнулся, слизнул с губ сладкую пенку.

На плите скворчала картошка, нашинкованный на соловецкую селедку лучок со слезою источал дразнящие ароматы; в утробе бобыля невольно стоскнулось, и Братилов, ловя момент, невольно тянул время, не уходил из гостей, подгадывал, когда пригласят к столу. Стыдно, братцы? – да-с, мучительно и больно на душе; думаете, каково быть приживалкою, пряча взгляд, ждать из чужой горсти, когда совесть томит, этой жалкой милостыньки.

Тоська направила на стол посуду, лишь на миг притулилась на краешек стола, сложив на скатерти пухлые, с ямочками на локтях, руки, с короткими, шершавыми от стирки пальцами. Братилов пригляделся вплотную и неожиданно для себя нашел, что годы изрядно поистратили женщину, потрудились над ее обличьем; кожа на лице была словно бы вымята упорным пекарем, как сдобное тесто, вся в неровностях, продавлинах и странных пустых пузырях, веки напухли над усталыми глазами, куцые бровки повыщипаны усердно, губы повыцвели, горько приопустились, и вместо роз на щеках оказались багровые пятна от излишней полноты. Братилов, как художник, одним взглядом оценил школьную товарку и вдруг пожалел ее, чем-то схожую судьбою; да, красавчик для нее не мед и не сахарная жамка, своею нудою поиздергал всю; вот отцвела баба, уже за сорок побежало, а ни семени, ни плода стоящего, и в семейных углах вместо теплых пальм и фикусов заселился мороз. Часовщик, оседлав стул, презрительно бычился на жену, не мог простить ей последних слов. Катал скулы, мял языком десны, тешил в голове неясные планы.

– Значит, только мигнуть? А ну, покажь, стерва!

– А вот так! – Тоська игриво загнула бровь, стрельнула глазом и победно вздела голову, подбив рукою кудряшки.

– Ах ты, шалава, – вскричал часовщик, схватил тарелку со стола и наотмашь огрел жену по лбу.

Посыпались на пол черепки. Тоська охнула, схватилась за лицо, пригнувшись, потащилась в запечье.

– Сволочь, ой, сволочь, – рыдала за занавеской в голос. – Не буду с тобою жить, убивец. Завтра на развод. Урод, скотина, сволочь, – повторяла несчастная женщина, затихая, сглатывая обильные слезы.

Картошка пригорела, и тоскливым чадом скоро заволокло музыкальную избушку. Часовщик, булькая водку в стакан, проводил Братилова назидательным спокойным голосом:

– Алешенька, никогда не заводи семьи. Она укорачивает жизнь мастера.

Не ответив, Братилов нырнул в сумеречную улицу. Голодная его утроба съежилась в безрадостный комочек. Но сумка с консервами ласково терлась о ляжку и сулила блаженств. Вдоль прошпекта Ильича, теряясь в верхнем околотке, светили тусклые фонари, их мертвенно бледные шары, похожие на одуванчики, казалось, шевелились, как живые, то мельтешили очарованные снежные бабочки, словно бы подёнка, забыв свой урочный срок, внезапно навалилась на Слободу, устилая ее белыми пеленами. Но даже эта легкая мокрая курева, орошая лицо и щекоча открылки носа, напоминала о весне, уже неслышно подобравшейся с юга на Севера. Хрустели половицы под ногами, как ревматические старые кости, и сполошливый треск, казалось, разбуживал дремлющий городишко, взъерошивал, призывал к службе чутьистых лаек, до того безмятежно спрятавших носы в гривастую толстую шубу и грезивших о сахарной косточке.