Никто - Лиханов Альберт Анатольевич. Страница 28

– Ну ладно, раз ты такой нелюбопытный – слушай!

Валентин был без фиксы, смотрел внимательно, немного грустно.

– Правило первое – не старайся все узнать. По-настоящему все знаю я один, поэтому мне тяжелее других. Когда чего-то не знаешь, это неизвестное ничем не выбьешь, понял?

Кольча кивнул. Жар с него схлынул, но он был подавлен словами Валентина про подарок. Женщина может быть преподнесена в подарок. Для употребления. На время. Вот это да…

Они в интернате немало всякой грязи всосали – маленькие пылесосы. И выражаться умели, как отпетые алкаши. И прошлая, детская жизнь обучила многих не ахать и не охать при самом что ни на есть человеческом злодействе – сами они были детьми зла. Но про такое – подарить женщину – Топорик не слыхивал.

А Валентин и не сомневался, что вгонит пацана в шок своим признанием. Вглядывался в него волчьим взглядом, усматривал слабину, высчитывал, куда надо погнать волчонка. Нет, не зайчишку, которого гонят играючи, чтобы, запугав вконец, одним легким жимом челюсти придушить, подкинуть, уже дохлого, разок-другой вверх, взгоняя еще текущую, но останавливающуюся кровь, и рвануть на куски, а волчонка – своего детеныша, может, воспитанника, словом, существа общей стаи, которое должно робеть перед старшим, но быть отважным в делах с тварями иной породы, знать опасность и обходить ее без всяких знаков и звуков, идти вторым, третьим, вслед за матерым, за опытным и старшим, запоминая ухватки стаи, ее нравы и законы.

Валентин, как умелый и сильный зверь, с любовью, успокоением, даже нежностью глядел на своего молодого выкормыша, который был сбит с толку, а это самое подходящее состояние, чтобы пройти с ходу несколько сложных препятствий. продвинуться вперед в непростом образовании, потому что когда молодой сбит с толку и думает о другом, ему легче дается новый риск, новая опасность, которые он будет одолевать, не думая о них.

– Варианты таковы, – медленно, будто вбивая колун в податливое, но все-таки твердое дерево, говорил Валентин. – Первый. Нас растопчут. Повторяю, я тебе это говорил – ты будешь последний, о ком вспомнят. Появится небольшой, но люфт. За это время достанешь тачку и чемоданы перепрячешь. Второй. Бунт на корабле. Маловероятно, но я займусь всем сам. Самый хреновый – меня устранят неожиданно. Тогда все переходит тебе. Дело в том, чтобы грамотно смотаться. А потом провести разборку и заплатить за найм киллеров. Это непросто. Требует обучения. Ты освоишь.

Топорик молчал, слушая, запоминая, говоря себе, что вспомнит потом все эти наставления, переберет по фразе, по словечку, вызубрит назубок.

– Все, что останется, заберешь себе. Это не общак, понимаешь? – говорил хозяин. – Это мое. Ну а если все обойдется, всплывем в других водах. Поступишь на юрфак или экономический. Станешь управляющим чего-нибудь.

– Чего? – спросил Кольча.

– Да хоть чего – от магазина до стройки, банка, фирмы. Тебе нельзя пропадать. Иначе – кранты. Борись, парень, учись, пока я живой. Плыви!

Он замолчал, снова закурил. Продолжил:

– И не бойся. На дело больше не пущу. Назначаю запасником. Антон умер не за так. Трое уже пострадали. В профилактических, правда, целях. Это иногородние… Но заказчик ходит рядом, мы его раскопаем. Кто-то хочет кусочек нашего округа, пока мы в городе не одни.

Топорик слушал Валентина не в половину, а в оба уха. «Трое пострадали», – сказал он. Убили, что ли, троих? Хозяин всегда слышал незаданные вопросы – и впрямь волчье чутье.

– Не боись, – усмехнулся, – мы за так мокроту не разводим. Есть и другие кары для виновных. А расплатится по полной заказчик. И исполнитель.

Валентин встал, походил по комнате, вдруг спросил:

– А ты не хочешь мамку-то поискать?

– Чью? – спросил.

– Да твою!

Топорик тряхнул головой, что-то много всего на него наваливалось за какие-то двадцать четыре часа.

– Зачем? – спросил он сперва и, не дождавшись ответа, сказал: – Нет!

– Давай, давай! – ухмылялся Валентин. – Я знаю одно местечко. Прокатимся. Ну нет, так нет, ничего страшного.

Он вытащил вяло противящегося Кольчу сперва с дивана, потом на улицу, сел за руль «Вольво».

Весна летела над землей, ускоряла свой ход дребезжащими золотыми ручьями, птичьим граем, теплыми вздохами ветра. Ей не было дела до человеческих обид и печалей, до бедности и богатства, до верности и лжи – она несправедливо предназначалась всем – и в этом была заключена непонятная правда.

Почему всем – поровну? Почему тем, кому худо, хотя бы на самую малость не добавить солнечной ласки и сладкого вкуса тающего снега? Почему бы не отобрать у злодеев милостей природы? Пусть бы не кивали им приветливо набухшие, пушистые ветки вербы, не бил в глаза, не внушал чувство счастья дрожащий свет ручья…

Но – нет. Отчего-то всем равен, всем вдосталь приходится счастливый, внушающий надежду переворот природы.

4

Двухэтажный и когда-то, видать, симпатичный удлиненный дом с облупленной, палевого, теплого цвета штукатуркой стоял на краю города. К подъезду вела старая липовая аллея. Сейчас деревья чернели высокими и мощными колоннами, и где-то вверху голые ветви сплетались в некое подобие крыши, наверное, летом укрывающей прохожих от дождя.

«Вольво» вкатилось в этот древесный коридор, остановилось у подъезда, и, немного поколебавшись, Валентайн попросил Кольчу малость подождать.

Он пошел в дом, и только теперь Топорик обратил внимание на синюю с белыми буквами вывеску: «Городской дом ребенка» . Сердце екнуло, но как-то нехотя, несильно, Кольча усмехнулся. Наивный человек этот Валентин. Да спроси его самого, и он пересказал бы слово в слово, что рассказал ему Георгий Иванович. «Топорова Мария Ивановна». И прочерк там, где пишутся сведения про отца. Искать отца не было смысла, а мать? Да ее просто нет. Если бы была, хоть самая последняя забулдыга, давно бы нашла, явилась во двор, как являются несчастные эти коротышки, полупьяные мамашки, от одного вида которых становится муторно.

И свидетельство о рождении теперь у Кольчи, а не в какой-нибудь канцелярии, как раньше, когда был несмышленым. Это кроме паспорта. А паспорт, понятное дело, главный документ, в нем, слава Богу ничего лишнего нет, никаких родителей. Вообще, зачем он вздумал сюда ехать, не спросив по-настоящему согласия Кольчи?

Он подумал минуту, потом решительно перебрался за руль, включил зажигание, развернул машину на узкой площадке и проехал к выходу из аллеи: пусть Валентин знает, как он ко всему относится. Снова пересел на пассажирское место, вздохнул.

Минут через десять дверь открылась, и шеф воскликнул:

– Ты чего?

– Ничего! – беззлобно ответил Топорик. Злоба уже истаяла, испарилась.

– А ну-ка, сдай машину назад, и давай зайдем. Есть что послушать.

– Я не хочу, – вскинулся было Кольча, но, увидев оловянные глаза Белобрысого, подчинился. Опять пересел за руль и отогнал машину к подъезду. Пока она шла, подвывая, Топорик вспомнил тетю Дашу, как повариха сказала возле своего скособоченного домишки: «А ты в Дом ребенка сходи». Он ведь так и не сходил. И вот его приволок Валентин.

Он вздохнул, подчиняясь хозяину, опять покоряясь чьей-то чужой воле. Всю жизнь так. Сначала жил по командам в интернате – подъем, отбой, строиться! – а теперь вот не по команде, а по чужому хотению. Разве он просил? Ему вовсе это не нужно…

Но движок выключил, вышел к шефу, двинулся в раскрытую дверь.

Где-то в глубине дома слышались детские голоса, плач или писк, не поймешь. Валентин вошел в одну из комнат, там сидела женщина, похожая на Зинаиду, только черная и немного старше. А так все сходилось: полная фигура, большая грудь, толстые ноги. Подкрашена по моде.

– Вы знаете, – заговорила она с ходу, продолжая, видно, прерванный диалог, – нам вообще-то это не рекомендуют, да и мы у себя ничего не храним, все передается дальше, в Детский дом, в интернат. У тебя что сохранилось, – спросила тетка, обращаясь к Кольче, – метрика, это ясно, а еще что?