Никто - Лиханов Альберт Анатольевич. Страница 51

Из «Макдоналдса» мимо МХАТа он двинулся, спрашивая дорогу и меняя тысячи, в сторону Главпочтамта. Встреченный таким же пониманием, отправил сто пятьдесят тысяч оттуда: вот ахнет Георгий Иванович. И сразу все поймет, особенно услыхав про последние события.

Его, конечно, спросят. Хорошо, если менты, а если рэкетиры оставшиеся? Кто там у них теперь за главного? Ясно, Георгий Иванович может про деньги не признаваться, тем более от какого-то Деточкина из Москвы, и адрес обратный указан. Но не тот он мужик, чтобы сфуфлить: признается, ведь неудобно, он же не бандит – директор.

Напрягшись, Кольча послал двадцать тысяч тете Даше лично, хоть и по адресу интерната. Опять прошло. Все у него проходило, и снова, кроме Деточкина, он ничего придумать не смог. Еще двадцать послал на имя старшей группы. Маленькие переводы отправлял из каких-то небольших почт, где, кажется, усталые почтарки обратный адрес не читали вовсе, да и основной не шибко разглядывали: индекс есть, деньги есть, за перевод – квитанция, и пошел вон.

На этом он сдох! Кончилась его фантазия.

Кольча брел по душной Москве и ужасался: деньги, кому надо, отправлены, а огромная сумка все так же полна. Чего делать-то? Как жить?

Он сел на лавочку в каком-то сквере, лизал мороженое. Эх, Валентин! Где же ты? Уж ты-то, маэстро, придумал бы, как раскурочить этот миллион! А Кольче от этих денег только морока. Избавиться надо быстро, как-то спрятать их, что ли, пока не придумал, куда отправить. Кому отдать.

Вообще! Всю жизнь люди только и борются, что за деньги. Как прожить, чтобы до пенсии добраться, да и опять – чтобы пенсия побольше была. Люди, кажется, только затем и живут, чтобы без конца ныть: денег нет, денег нет. О деньгах мечтать, впиваясь в экраны телевизоров, когда гангстеры банки грабят.

И вот он, можно сказать, почти гангстер. Во всяком случае – миллион в багажнике. И ему противен этот миллион, как грузило, тянет он куда-то вниз, во тьму. Может, встать, пойти вон в этот дом напротив «Детского мира», по-старому КГБ, да и кинуть им эту огромную сумку? А потом рвануть?

Поймают ведь, разузнают, что почем, пришьют два убийства невинных, как окажется, отцов семейства, порядочных людей.

Что делать?

Может, в банк положить? Но там без паспорта не обойдешься, засекут, деньги не вернешь. Разослать по детским домам всяким, по больницам? А где эти адреса и сколько времени надо?

Ну а сам-то он куда? Не нужен без денег, бедняга – сирота неприкаянная. А с деньгами еще ненужней.

Не нужен ты никому, Николай Топоров, сокращенно – Никто.

Никто. Ничто. Нигде.

И нет тебе места на русской земле в конце ожесточившегося с чего-то, совсем сбесившегося двадцатого века.

13

Он пошел к Манежной площади, к «Луже», в глубине которой стоял задрипанный «жигуль» с миллионом долларов.

Кольча двигался по левой стороне широкой улицы, и встречных пешеходов почему-то не было – в этой части Москвы люди предпочитают двигаться на колесах.

Топорик шел не спеша, вглядываясь в витрины то антикварного магазина, входить в который таким, как он, похоже, не полагалось, до того ценные вещи посверкивали в глубине, то в зеркальные стекла банка с непонятными буквами V.I.P., то разглядывая зеленую униформу ресторанного вышибалы, зевающего, как в аквариуме дивной породы карась.

Там, за отменного свойства стеклом, что-то двигалось, перемещалось, то приближаясь к видимой зоне, то погружаясь в полумрак, и ясно было – там происходит какой-то неясный, не всем понятный, но праздник. За стеклом иностранного производства не делалось ничего полезного из общепризнанных ценностей, но там происходило куда более многозначительное, вовсе бездельное, по мнению простодушного человека, войди он за это стекло, но куда как гораздо более важное, чем и вообразить-то было можно.

Улыбка оборачивалась там тысячами, слова – невиданным имуществом, а чоканье сдвинутых бокалов – и того более невиданными делами – предательством старых друзей, разрушением чести, воровством и изменой Отечеству.

Нет, не только безродному Кольче заказан был вход на этот праздник жизни. Да и не дай Бог на него попасть, в него вляпаться, в этот мнимый праздник людей, забывших простую истину: голым приходит человек в этот мир, голым и уходит.

14

Впрочем, ни о чем таком не думал Кольча.

Он соображал, посмеиваясь, что скажет Георгий Иванович, получив сумасшедшие деньги. Как удивится тетя Даша. Как возрадуются пацаны из старшей группы.

Пожалел, что забыл про церквушку и тех двух чистеньких стариков. Им тоже не мешало бы помочь. Только вот адреса он не помнил. Улицу знал, а дом номер…

Ладно. Там будет видно.

А пока он двигался к «Луже». Пересчитал широкие ступеньки к входу, вошел в кондиционированную прохладу магазина, уходящего вниз: ну истинно муравейник.

Разыскал лифт и вошел в него. Нашел нижнюю кнопку.

Когда дверь лифта разъехалась, Кольча на мгновение ослеп: подземный гараж освещался не так ярко, как кабина лифта. Хлопая глазами, привыкая к полумраку, он подошел к «жигуленку» и открыл багажник.

Сумка виднелась в полутьме черной тенью.

Наклонившись, Топорик открыл ключиком замок, раздернул молнию, и все оборвалось в нем: сумка была пустой.

– Ай-яй-яй, – сказал знакомый голос, и, стремительно развернувшись, Кольча увидел официанта с пистолетом, направленным ему в голову.

За ним, спиной к лампе дневного света и лицом, таким образом, затемненным, стоял еще один человек, по фигуре подходивший к тому, четвертому, в ночном городке.

На плече у четвертого что-то опять сверкнуло. Звездочка!

А справа и слева стояли еще фигуры.

Черные. Зловещие.

– Ай-яй-яй, пацан, – сказал официант, и в лицо метнулась огненная струя.

Последнее, что Кольча ощутил, так это облегчение.

15

Никто. Ничто. Никогда.

Никто не заплачет о мальчике, брошенном матерью, кроме, может, тети Даши, когда узнает. Да и то не горько – сколько их еще, таких…

Ничто в мире не переменит его смерть.

Никогда не повторится его жизнь.

Как жизнь всякого из нас.

Испугайтесь, люди, своей беспощадности!

Не покидайте, матери, детей…