Чужой в незнакомом городе - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 26
Принесли вареную говядину, и мы заткнулись на некоторое время. Разница между грубыми и изысканными блюдами состоит только в том, где вы их едите. Дымящееся варево, поставленное перед нами, в деревенской забегаловке показалось бы грубым. Вареная говядина с вареной крупной картошкой и морковью, поданные в «Липпе», очевидно считаются изысканным блюдом.
Мы поедали нашу говядину, запивая ее вином, и продолжали злословить по поводу посетителей ресторана. Группа старичков, обернувшись, дружно заглянула в объектив фотоаппарата, направленного на них также старичком, отошедшим для этого в самый недоступный угол зала. Недоброжелательный Леопольд предположил, что группа — члены корпорации владельцев фабрик туалетной бумаги. В момент, когда старичок нажал кнопку своего аппарата, я закрыл лицо рукой, так как мне показалось, что мы с Леопольдом также попадаем в объектив.
«Эдуард, ты — советский шпион! — торжествующе объявляет Леопольд. Это его дежурное удовольствие. Он утверждает, что нееврей, молодой (хм…), мускулистый русский мужчина не может не быть советским шпионом. — Зачем ты закрыл лицо рукой?»
«Чтобы Леопольд спросил меня об этом… Мое лицо давно разошлось по миру на обложках книг, чего уж тут закрываться, Леопольд. Я просто не хочу оставлять свою рожу на снимке туалетных старичков. Имею я право?»
Леопольд и верит и не верит в то, что я советский шпион. Больше не верит. Но Леопольду нравится быть приятелем подозрительного типа. Думаю, я один из необычнейших экземпляров его коллекции. Разумеется, он коллекционирует человеков.
«Серж, когда мы с ним последний раз были здесь, в „Липпе“, представляешь, Эдуард… он шел за мной, Серж…»
«Прости, Леопольд, кто такой Серж?»
«Бандит… Эдуард, я же тебе говорил, мой парень. Он шел сзади и увидел, что выходящий с парой баб американец задел меня плечом. Случайно, впрочем, в дверях… Серж схватил американца за галстук и потребовал, чтобы тот извинился передо мной.» Как ты мог толкнуть такого человека, салоп!?..» — прорычал Серж и встряхнул беднягу…»
Я предполагаю, что Леопольду за пятьдесят. Он на голову выше меня, строен. Леопольд следит за своим телом, в его обширной и красивой ванной комнате я часто обнаруживал брошенные гимнастические снаряды — эспандер, гантели. Разумеется Леопольд не молодеет, а лишь с успехом замедляет процесс старения. Однако особая гордость пятидесятилетнего гомосексуалиста заставляет его постоянно щеголять передо мной физическими качествами своих любовников. Их интеллектом он, напротив, постоянно недоволен. Леопольд, как и все мы в этом мире, без различия пола и возраста, хочет «настоящей» любви, и до сих пор не устал ее искать. В начале нашего знакомства мне казалось что он рассчитывал на меня, но что с меня возьмешь, от хулиганства несколько раз я спал и с мужчинами, и все же это не моя чашка чая. Сама идея строить жизнь только на личных отношениях, давно выветрилась из моей головы. Счастье — это случайный и хрупкий баланс.
Леопольд с его германско-турецко-итальянско-французской кровью много более пылок и сентиментален, чем русско-татарско-украинский Эдуард. «Эдуард, познакомь меня с русским моряком?» — вдруг просит он меня, мечтательно сощурив глаза. «С моряком с голубыми глазами… Или ты мне не друг?»
Я ему друг, но где я ему возьму русского моряка в Париже.
«Я больше не могу жить с женщинами. Все.» — объявляет Леопольд.
«Что? — не верю я своим ушам. — Когда это ты жил с женщинами?»
«А Мишель? — обижается он. — Помнишь большую девушку? Она была у меня, когда ты первый раз пришел ко мне, притащив алкоголичку Диан.» — Леопольд никогда не упускает случая лягнуть Диан и без эпитета-определения «алкоголичка» ее имя не употребляет.
С большим трудом, пережевывая говядину, я вспоминаю очкастую крупную тень в шерстяном платье пыльного цвета. Мишель. Весь вечер стеснительно улыбалась. Был обед. Нервный Леопольд в сногсшибательном синем костюме с серебряной искрой руководил двумя горничными, потом занимал своих гостей и не обращал на Мишель никакого внимания.
«А-аааа! Мишель…»
«Все, хватит с меня. Их капризы меня утомили…» — притворно хмурится Леопольд.
«Их». Кроме Мишель я не могу вспомнить ни единой женщины Леопольда. Напротив — любовников у него куча. Причем у Леопольда явное пристрастие к любовникам из преступного мира. Когда-нибудь очередной бандит перережет ему горло.
«Познакомь меня с Сержем?» — прошу я. Просьба искренняя. Мне действительно хочется познакомиться с криминальным югославом. В татуировках. Я любопытный. Потом можно будет использовать его образ…
«Познакомлю, — обещает Леопольд. — Я ему о тебе говорил… Правда он слишком уж примитивен… Но зато какое тело… какие мышцы… И член!.. Почему так, Эдуард, или тело или интеллект? Тело быстро надоедает, если с ним не о чем говорить… И Серж мне очень скоро надоест. Я чувствую…» — пессимистично заключает Леопольд.
Мы заказываем кофе, и я почему-то заказываю десерт, кусок пирога с клубникой. Бедняга Леопольд, — думаю я. Ему — снобу и эстэту, декаденту, неоригинальному, но неплохому художнику, живущему среди красивых предметов и испорченных книг, хочется иметь в постели второго Леопольда, но на тридцать лет моложе.
«Если бы я был помоложе, я бы тебе помог, Леопольд».
«Эдуард? Помоложе? Сколько тебе лет?»
Он знает сколько мне лет, но я опять повторяю ему, убавляя все же год.
«В твоем возрасте стыдно вообще вспоминать о возрасте. К тому же ты выглядишь на десять лет моложе, Эдуард.»
Я думаю, что я выгляжу лет на пять моложе, но молчу, не опровергаю десять.
«Ты будешь большим писателем, Эдуард» — вдруг говорит он мне. Может быть это стало ясно ему глядя на то, как я поедаю пирог? Он в меня верит. Я сам в себя верю. Он мне пожаловался, теперь мой черед жаловаться.
«Они до сих пор воспринимают меня как русский курьез и только, — говорю я. — „Русский Генри Миллер!“ Какой я на хуй Генри Миллер. Да я Миллера терпеть не могу за его кашу из слов. Кстати, скажи мне Леопольд, тебе не кажется, что в своих вещах Миллер подражал и сюрреалистическому потоку сознания и бульварной традиционной парижской литературе, а? Для американца все эти бульварные приключения были открытием, но не для французской литературы…»
«Помелькаешь в парижском книжном бизнесе достаточное время — станут принимать всерьез. — Леопольд отхлебывает кофе. — Не спеши.»
«И они объявили меня левым, Леопольд… А разве я левый?»
«Я не считаю, что ты левый, Эдуард.»
«Некоторые мои взгляды удивительно правые. Но и правым меня назвать невозможно. Могу я иметь и правые и левые взгляды?»
«Для таких как ты у них нет определений. Они отказываются воспринимать явления во всей их сложности.»
«Они». Кто они? Может быть пресса, может быть книжный бизнес. «Они» еще не принимают меня всерьез. Каждый писатель хочет, чтоб его принимали всерьез. Каждый писатель не хочет быть каждым писателем.
В половине первого я веду его в кафе «Мабийон». Он истратил на меня наверное тысячу франков. Выйдя из «Липпа» он спрашивает, есть ли у меня деньги угостить его дринком. У меня есть сто франков.
Так у нас заведено. Он меня угощает, потому что знает что я живу исключительно на литературные доходы и знает, какой это глупый подвиг — попытка жить на литературные доходы, издав лишь одну книгу. Леопольд не то, чтобы очень распрекрасный человек, даже может быть и напротив — нехороший человек, но я его интересую и он платит за свое удовольствие со мной общаться. Я бы общался с ним и без посещений ресторанов, но он так хочет, это его дело.
В «Мабийоне» оказалось пусто и грязно. Только несколько пьяных в разных углах да влюбленная пара, оба одетые в «новой волны» тряпки, она выше его ростом, целовались взасос. В «Мабийоне»- Леопольд вдруг стал капризным, и я решил что он опьянел. Вероятнее всего, он просто устал. Устав, он обратился к своему всегдашнему развлечению, к попыткам меня «расколоть». Ему очень хочется «расколоть» русского, понять, что же движет им. Выявить некие простые первопричины моего поведения — например желание денег, или мелкое тщеславие. Но как Леопольд не упорствует, он до сих пор натыкался только на первопричины большие, сумасшедшие может быть.