Чужой в незнакомом городе - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 32

Я был зол в тот день. В моем жилище под крышей сделалось очень холодно и светло. Можно было видеть пар изо рта. Мой домашний климат послушно следует климату парижских улиц, точнее третьего аррондисманта. И я был зол на Альбан Мишель, — издав в феврале мою книгу, они и пальцем не пошевельнули, чтобы ее продать. И в феврале же они отвергли мою отличную рукопись (тотчас купленную Фламмарионом и за большие деньги.) У меня сложилось впечатление, что по какой-то, только мне известной причине, они решили избавиться от автора Лимонова. «Я же вам давал уже в свое время экземпляр русской книги…» — сказал я, может быть слегка раздраженно. Думаю за прочным прикрытием моего акцента, вторая по значению девушка иностранного сервиса однако не заметила моего раздражения.

«Увы, — сказала вторая, — мы отправили книгу вашему немецкому издателю и не догадались сделать копию.»

«У меня остался лишь один мой экземпляр. И я не собираюсь с ним расставаться.»

«Мы можем прислать курьера, — предложила она, — мы сделаем копию в издательстве».

Ну уж нет, подумал я, отдавать вам последнюю копию я не стану. Рисковать, наученный горьким опытом общения с издательствами, не буду. Потеряете… уже теряли, где я найду текст? Книга издана черт знает когда эмигрантским издательством в Нью-Йорке… «Я должен посмотреть в моих бумагах, — сказал я, — может быть у меня осталась копия. Я посмотрю и позвоню вам, ОК?»

Рукописи я не нашел. По-моему, дабы избавиться от полукилограмма бумаги, я ее выбросил. Раз в год на меня находят припадки антиархивной враждебности, — остаток привычек годов номадничества и тогда я чищу свои архивы как Сталин чистил партию, безжалостно и сразу.

Так как издательский бизнес — старый и медленный бизнес, я стараюсь быть быстрым. В любом случае всегда найдется полсотни жоп, которые умудрятся сделать свою работу медленно и плохо, — затормозят мое движение к книге, — потому имеет смысл делать хотя бы мою часть работы молниеносно. Она позвонила мне в пять вечера, до шести я копался в бумагах…

Уже в десять утра следующего дня я был на улице, — русская книга в конверте, — и шел в копи-центр. Пусть это удовольствие и будет стоить мне сотню франков, однако душа моя будет спокойна… Было светло и холодно. 23 ноября всего лишь, но очень холодно. На мне были одеты две тишорт, свитер, пиджак и бушлат Ганса-Дитриха Ратмана, — немецкого моряка. Очки. Я сам окрасил оправу в черный цвет. Каждые пару месяцев мне приходится их подкрашивать, ибо, неопытный краситель, я выбрал не ту краску и она облупливается как нос, обожженный на весеннем солнце. Почему я останавливаюсь на деталях? Вот на окрашенной оправе? Для меня каждая одежда не случайна, и все они что-то значат. К примеру узконосые черные сапоги, я ношу одну и ту же модель, — покупая их всегда в одном магазине, — у центра Помпиду (владелец улыбается, он уже оставил надежду соблазнить меня другой обувью), почему я их выбрал? Отчасти потому что отец мой был офицером и первые пятнадцать лет моей жизни все мужчины вокруг меня носили исключительно сапоги до колен… не узконосые однако. Узконосость же я выбрал в память о том времени, когда я стал юношей. Тогда были модны узкие ботинки.

Я отправился по моему обычному маршруту: рю Вьей дю Тампль — рю понт Луи-Филипп — через два моста, — через сквер у Нотрдам, на левый берег и добравшись до Копи-центра на углу рю Сан-Жак и бульвара Сан-Жэрмэн стал подниматься по винтовой лестнице на первый этаж. Недоподнялся. Хвост очереди выливался на лестницу. Я вздохнул и стал спускаться. Блядские студенты копировали глупейшие учебные чертежи и вопросники по экономике. «Merde!» — воскликнул я, выражая свое недовольство студентами. Выйдя на рю Сан-Жак, я сказал себе, что пойду по направлению к издательству и если не найду копи-центра по пути, заставлю вторую по значению или ее секретаршу, сделать копию при мне, или же сделаю копию сам на зирокс-машине издательства. Почему столько студентов? Учебный год начинается в октябре. Разгар учебного года, пик активности?

В кафе на углу рю Суфло и рю Сан-Жак за стеклом сидел южноафриканский писатель Брэйтэн Брэйтэнбах и читал южноафриканскую газету. Перед ним стоял бокал пива. Мы с ним хорошо знакомы. Было бы время, я бы вошел в кафэ и сел рядом… Дойдя до пляс Эдмон Ростан я перешел рю Суффло. За столом Макдональда на углу Сан-Мишель сидел большелицый и грубоносый тип с конским хвостом волос, стянутых резинкой и жевал супер-хамбургер, с пузырящимся желтым сыром и серым рубленым мясом. Тип был грустен… Лишь пройдя по бульвару Сан-Мишель до самого магазина «Отрэмаи», и вспомнил, что типа зовут Джинго Эдварде. Предполагается, что он комик, потому что он грубо, как в Бруклине орет, раздевается, хватает женщин за задницы… и тому подобные трюки из бруклинского репертуара. В Бруклине таких тысячи. Но оставшимся на родине вульгарным грубиянам за их номера не платят. Во Франции Джинго — «артист»… ' Вне сомнения, французское подсознание тихо радуется лицезрея вульгарного (в чем они тайно уверены, даже самые восторженные американофилы среди них), каким ему и положено быть, американца… Что же касается книжного магазина «Отрэман», никогда в своих многочисленных витринах среди фотографий поэтов и писателей они не поместили мою фотографию, или мои книги. То ли у них особенный вкус и то, что я делаю их не прельщает, то ли они патриоты и пропагандируют своих мелких французских пескарей в ущерб главной советской акуле. («Главную советскую акулу», я, признаюсь в плагиате, украл у параноика татарина Булата, вместе с ним мы были заперты в 1962 г. в психбольнице. Разодрав в клочья подушку, голый пух прилип к мокрому носу, Булат обожал орать «Я главный советский кит! Я главная советская акула!»)

Я знаю эту часть бульвара Сан-Жэрмэн. Здесь есть несколько «копи-иммедиат» по франку за страницу, а то и по франку двадцать сантимов, но никаких копи-центров… Немало простоял я на этом куске бульвара у стендов со старыми книгами, выискивая издания по торговле оружием или документальные книги о «наемниках». Так как я родился в конце войны, в городе имени первого чекиста, в день Советской Армии, и папочка мой был офицером, и военные меня окружали, — у меня немирные вкусы… Я шел себе, глядя невнимательно, узнавая, а не разглядывая витрины и двери. Уже приближаясь к концу бульвара, между двумя магазинами книг я не узнал алюминиевую свеже-новую дверь, и такое же окно. Над дверью располагалась темная таблица со сложной, не объясняющей а скорее затрудняющей определение назначения двери надписью: «Центр по продаже и пропагандированию экспериментальных машин». Каких машин, сказано не было. Шестое чувство подсказало мне, что следует остановиться. Поискав глазами, среди мелких надписей, украшающих стекла окна, я нашел «фотокопии». В отличии от всех других заведений подобного рода надпись была неброской и даже нарочито незаметной. Создавалось впечатление, что владельцы старались скорее спрятать надпись, как бы вовсе не желая, чтобы к ним являлись с бульвара Сан-Мишель делать копии.

Я вошел. За двумя дверьми было тепло и звучала музыка. Стены были окрашены в желто-шафрановый цвет, музыка была восточная. Несколько недораспакованных или же недоупакованных машин помещались у двери. Направо, амбразура без двери открывала соседнее помещение. Прямо, еще одна амбразура была прикрыта свисающими с потолка несколькими плоскостями мягкой резины. Я заглянул в ближнюю амбразуру. Помещение было меблировано двумя небольшими зирокс-машинами. И не души. А музыка, ангельски-безразличная, радостная и фатальная — один голос непонятного пола тонко завывал об удовольствиях нирваны. На непонятном языке. Ибо это не был японский, и не был бенгали… Я прошел к плоскостям, и отведя их, сделал шаг вперед. Вдалеке, в глубине большого, более темного зала сидел перед голубым экраном человек. Один-единственный. На высоком стуле. Завидев меня, он не спеша встал, и пошел ко мне. Улыбаясь радостно.

Приблизившись, он оказался худым очкастым восточным человеком — пакистанцем или индийцем: лицо и руки цвета бобов, еще нежареного кофе, шафрановая рубашка с рукавами до локтей, черные брюки. «Бонжур…» сказал он приветливо.