Дневник неудачника, или Секретная тетрадь - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 13
А когда уходили они, то мы встретились глазами и что-то Друг в друге нашли, вдруг открыли, ибо оба потупились и заулыбались. И она смешная, и я смешной. Я знал эту улыбку и чем она оборачивается, но знал также — не реализовать это никак, я — друг прислуги, а значит, между нами классовая стена, и она ушла с этим прилетевшим по делам бизнесменом. Навсегда.
Фиалковый проблеск глаз, всплеск юбки, поворот юной стройной фигуры — никто нас, конечно, не представлял друг другу — кто ж представляет прислугиных приятелей — «Это Эдвард, он из России, еще месяц назад он получал вэлфэр как неимущий и неспособный член общества, а теперь ждет работу повара». Ебаная жизнь!
Вышла в ночь и умчалась в автомобиле ее юная красота. Фигу вам, Эдвард, фигу! Эдвард — сокровище хуево. Никому-то вы, сокровище Эдвард, не нужны.
А они небось в Реджин поехали, в Реджин…
Спал плохо, потому что в час ночи начала выть и плакать собака в соседнем номере и кончила, избитая пьяной хозяйкой, только в три.
Несчастные обитатели дна зачем-то еще заводят и несчастных собак — вонь стоит неимоверная, лужи собачьей мочи и в элевейторе. Может, хочется нашим обитателям быть похожими на богатых людей, а может, они с собаками не так одиноки…
Вообще сейчас отель «Embassy» похож внутри на военные руины. На моем этаже еще в апреле сгорели две комнаты и часть коридора. Так и стоят заколоченные, и никто не чинит ни черный коридор, ни эти злополучные комнаты. Неделю назад выгорел весь пятый этаж.
В элевейторе и в холле вам предлагают любые наркотики, а если вы едете с сутенером-пимпом, он предложит вам женщин — «приходи, парень, если ты готов истратить двадцать долларов».
Грустно воняет собачья моча, размытая дождем у входа в отель. Ходит в холле молодая нарядная черная сумасшедшая девушка, вслух чудовищно рассуждая о разнице слов «God» и «dog».
Дождь хуячит в этот ноябрьский день. Я уже в новом социальном обличье, не вэлфэровец, но повар кафе, проснулся поздно и сижу по месту жительства в том же отеле, гляжу в окно на дождь и жду, когда на работу нужно будет идти.
На работе меня ждут пельмени, борщи, пироги, кулебяки и прочие прелести. На работе меня ждут тоска и чепуха — молодой А., совершенно пустой человек, который, к сожалению, говорит по-русски. Ждут меня два средних лет испанца-посудомойщика, которые, к сожалению, не говорят ни по-русски, ни даже по-английски, между тем они куда симпатичнее, чем глупый и подслеповатый А. или другой мой коллега, сверхобразованный сноб и гомосексуалист Г. в высоких сапогах.
Меня ждут ребята-арабы и два черных парня с Вест-Индских островов. Меня ждет рефрижерейтор, проходы, углы и шкафчики, короткие обывательские злые ссоры на «политические» темы, меня ждет тупая жизненная стихия, между тем как я люблю другое обличье жизни.
Очень другое обличье жизни.
«Перелезем и через это», — вяло думаю я.
Еще я думаю, что нарезал в прошлый раз свеклу для борща слишком крупно, она некрасиво выглядит на ложке…
Лепил я как-то пельмени, оставшись один в кухне, весь в муке, до двенадцати часов ночи. Два испанца — мойщики посуды — тотчас грязную посуду после меня и мыли. Ни слова по-английски.
«Вот, Эдуардо, — будущие твои друзья — солдаты — говори с ними, — сказал я себе. — Лицом к лицу с ними ты стоишь». Они меня их крепким кофе угостили. Я им краденого вина налил. И отпустил их раньше времени. Сам позже ушел. Командир товарищ Лимонов.
Переселился он, переселился. Избавился от отеля «Эмбасси» и дна. Всплыл. Сейчас живет уже в квартире на Ист-Сайде, делит ее с еврейским мальчиком двадцати трех лет. Имеет наш Эдуардо две маленькие комнаты. В одной у него спальня, в другой кабинет. И хотя деньги он зарабатывает случайной и грязной работой, все же ступил он теперь на следующую ступеньку социальной лестницы. На хуй ему другая и никакая ступенька не нужна, но все же ступил. Свершилось.
С помощью миллионеровой экономки, но полноправным членом капиталистического общества стал, хотя доход его едва ли более двухсот долларов в месяц. Шляпу завел, зеркало поставил, ковер миллионеровой экономки на пол постелил, ее простыни и полотенца использует. Кровать ему люди дали, стол, картинки развешаны, лампа на столе сияет. В который раз опять шумит жизнь.
А на стене статья об Эдуардо из итальянской газеты, с фотографией Эдуардовой висит. «То ли еще будет», — думает упрямец, сидя под статьей. И в холодный декабрь за окном упрямо смотрит.
На одном парти встретил девочку, которая потом не снимала и поправляла парик даже во время любви и когда вдвоем принимали душ. Очевидно, что-то серьезное было с ее волосами, или под париком их не было совсем. «Лысая певица», так сказать.
Она не знала, что меня давно не смущают такие глупости. Главное, что ее тело тянуло, тащило меня к ней, я ебал ее две ночи и один день подряд и даже изодрал об нее свой член до крови. По пачке хуев в каждом глазу было у этой еврейской девочки.
В коротком промежутке между сеансами любви мы только и успели посетить на двадцать пятой улице ее друга — черного фотографа — усталого мужика лет сорока пяти, специалиста по садо-мазохизму.
Девочка тоже фотограф, на ее фотографиях голые модели сгруппированы в неясные группы, от грудей и лобков брызжут искры, или груди и лобки излучают свет.
Для украшения новой квартиры повесил на стенку среди прочего и старую фотографию, где Елена голая сидит на подносе, а я стою сзади в пиджаке национального героя, сел на горячую батарею и говорю:
«Ну что, Ленка? Теперь, после двух лет, не страшна ты уже мне. Повесил я тебя. Освоил. Победил я тебя, Ленка. Виси теперь здесь как исторический экспонат, да еще Эдьке Лимонову — бывшему мужу послужишь тем, что девочек, приходящих ко мне, поощрять к сексуальной близости будешь. Раз у Эдьки такая красивая жена была — надо ему дать — девочки думать станут. Виси, Ленка, на стене — помогай хоть так — стерва, блядища…»
— это спел в заключение.
«Девочки вы мои родненькие!» — холодным дождливым утром, лежа под одеялом, только что спешно приехав домой в кожаном пальто и такси, произнес вслух, мысленно обращаясь ко всем образовавшимся сейчас вокруг него девочкам, в большинстве своим в возрасте двадцати двух лет. Те, с которыми раздеваюсь, и вложив в их нежные и восприимчивые щелки свое нежное и восприимчивое орудие, трусь им, мы тремся долго-долго.
«Девочки мои родненькие! Единственные близкие мне в этом мире!» Они приезжают ко мне в сабвее, в дешевеньких нейлоновых курточках, среди холода, дождя и снега и ложатся в кровать. «Ну простите меня за что-то, чего я не понимаю сам!»