По тюрьмам - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 23

В процитированной культяпке стихотворения верно замечено, что тюрьма поет. Любое место страстей и страданий поет по-своему. Мне была знакома одинокая государственная печаль Лефортово, а третьяк поет нашими страстями, его подневольных обитателей.

9 декабря был закончен в суде допрос подсудимого Савенко. 11 декабря в боксе областного суда я в очередной раз обнаружил Ваню Березуцкого. Ваня — убийца. Он нанес жертве 40 ножевых ранений. Вместе с Ваней на месте убийства присутствовал пиздюк. Основной задачей Вани было доказать, что он убивал один, а не вместе с пиздюком. Поскольку в случае, если будет доказано, что Ваня убивал вдвоем, ему грозит по части 2 статьи 105-й куда большее наказание.

— Бен Ладен пришел, — сказал Ваня, когда я появился в боксе № 3. — Здравствуй, Бен Ладен!

— Здравствуй, Березовский! — отвечал я. — Как дела?

— Да, поганые все-таки вменили часть вторую, — сообщил Ваня. — Мать, прокурор, свидетели — все на пиздюка давили, и он показал, что участвовал вместе со мной. Все, теперь часть вторая.

Шапочку свою Березуцкий носит как колпачок юродивого. У него неправильное русское лицо, северные черты, светлые глаза. В лице заметна легкая деформация. Все ужимки, гримасы, манеры у Березуцкого — юродивого русского типа. Мне он безоговорочно внушает симпатию. По-видимому, и я ему. Отчего, никогда не будет выяснено. «Химия», — многозначительно говорят в таких случаях американцы. Верно и то, что такого вот Ваню Березуцкого, возможно, я уже встречал на берегу Ладожского озера в XII веке. Он был в лодке, а я сидел на лошади, на берегу. Помню, что видел его сверху.

Меня уводят в зал заседаний. «Удачи тебе, Бен Ладен!» Бен Ладеном он стал меня называть после того, как в автобусе Цыганок обратился ко мне из своего бокса: «Бен Ладен здесь?»

— Удачи тебе, Иван.

В этот день показания дает умный и стойкий Сергей Аксенов. В перерыв ко мне прорывается бригада НТВ. Суют в руки листок. «Завтра день Российской Конституции. Перед Вами выдержка из Конституции, касающаяся прав человека. Что Вы думаете о правах человека?»

«Сегодня утром на сборке я разговаривал с заключенным. Ну, о наших тюремных делах. Вдруг я обратил внимание на чудовищные широкие подживающие шрамы на его руках и запястьях. Это что? — спрашиваю я его.

— От наручников.

— Что, тебе так затянули наручники? Шрамы шириной сантиметра в три или в пять?

— Электричество подключали. Пытали следователи.

И мой собеседник перевел разговор на другой путь. Права человека? Конституция? Да в России сегодня Средние века.

Свернув аппаратуру, бригада НТВ удалилась.

В свою родную хату № 125 я добрался в этот день поздно. Но, добравшись, почувствовал глубокое удовлетворение. Поел, сообщил сокамерникам тюремные новости и новости облсуда. Собрался залезать на свою пальму и обратиться к письмам Ленина, как вдруг открылась кормушка. Продольный ударил ключом, требуя нашего внимания. «Савенко. Будь готов с вещами к семи вечера». И в качестве особого благоволения сообщил: «Поедете в другую тюрьму, в СИЗО-2 за Волгу».

Игорь сказал, что он «в ахуе». Я подарил ему книгу «Моя политическая биография». Санек Лукьянов (ему заявили статью 228-ю часть 4-ю) «гнал», но он отвлекся и попросил меня подписать на память не помню какую брошюрку. Мы быстро собрали мои вещи. И сели дожидаться. Когда кто-то уходит из камеры, всегда образуется неловкость. И непонятно, кому хуже — остающимся или переводимому. Игорь сказал, что СИЗО-2 — это Энгельс.

В тот вечер меня не увезли, но, словно бы в насмешку, повезли на следующее утро. В страшный мороз свели на первый этаж, и там я поставил на продоле свои вещи и сел в клетку в адвокатской, где меня заперли. «Словно бы в насмешку» я употребил, поскольку то был День Ельцинской Конституции. В клетке было морозно, и я быстро замерз, невзирая на мой пугачевский тулупчик. Прибывающие в выходной день на службу soldaten, новая смена, прошествовали мимо меня, выражая свое удивление: «Куда это тебя?», «За что это Вас?» или взглядом.

Наконец меня свели вниз и вывели из тюрьмы, с 3-го корпуса. С корпусом я попрощался про себя, ибо было мне здесь не так уж плохо, могло быть хуже. В течение пяти месяцев третьяк служил мне настоящим домом, отсюда я выезжал в суды, сюда возвращался после судов, озябший и изголодавшийся, здесь я с наслаждением протягивал кости и засыпал после отбоя. Здесь я читал Ленина и Достоевского, глядел из окошка на тюремную стену… «А какие здесь прогулочные дворики!» — вздохнул я и шагнул из двери. Поднял свои баулы в воронок, влез сам и сел в голубятню с вещами. Солдат закрыл меня, взял на борт двух soldaten с вышки с карабинами (одним из них была женщина с накрашенными губами), и мы поехали. Холод стоял дикий, хороший хозяин собаку не выпустит. В голубятне я размышлял о превратностях судьбы.

Привезли меня всего лишь на главный Первый корпус централа. Повсюду было так пусто, как может быть пусто в центральной тюрьме утром в праздник Дня Конституции. Меня доставили в один из двух отстойников в углу, на сей раз в тот, из которого по прибытии в централ 5 июля меня вежливо спросили: «Уважаемый?» Там я стоял, отогреваясь, чувствуя себя как Жюстин в книге де Сада «Жюстин, или Приключения добродетели». Разбойники передавали меня из рук в руки, мне нечего было беспокоиться, куда-то они меня доставят. Я стоял один и наслаждался. Тишиной и Теплом. Ко мне подошел начальник шнырей и попросил автограф. Потом пришел начальник склада — приземистый хитрый русский пацан с расшлепанным носом, и мы поговорили с ним. В душе моей был святой покой и никакой тревоги. Главное — мне было нехолодно в тулупе и шапке. Есть я не хотел. На будущее мне было наплевать. Я готов был встретить любое будущее. Любые перипетии.

Довольно быстро мной начали заниматься. Часа через два. Вольный человек за это время уже весь бы изнервничался. Я же себе размышлял о вещах, к тюрьме не имеющих никакого отношении. Я никуда не торопился, забот у меня не было. Если бы я захотел в туалет, я вызвал бы шныря, а он — конвойного. Забот у меня не было, мною даже слишком рано начали заниматься. Я бы еще постоял там.

Меня обыскали в обширной комнате для шмонов. Произошла некоторая заминка с моими вещами, сданными на склад. Наконец их нашли (я по небрежности не перебрал эти вещи. Позднее выяснилось, что исчезли часы, подаренные мне Кирсаном Илюмжиновым). Затем меня и мои вещи подвергли обыску в комнате для обысков. Там стоят большие столы, а на полу лежат деревянные такие настилы. Офицер с длинным лицом и высокой тульей фуражки, производивший обыск, спросил меня, зачем это меня переводят. Я сказал, что не могу ответить на его вопрос. Не знаю.

Отшмонав, меня погрузили совершенно одетого в тот же воронок в ту же голубятню. Офицер с большим пакетом, в нем были мои документы, сел в кабину, солдаты ко мне лицом, к моей голубятне, и мы выехали из тюрьмы. Две машины ДПС с мигалками и сиренами были уже там, и мы помчались. На воле было солнце и мороз крепчал.

Через определенный отрезок ледяного времени я уже стоял в теплой маленькой клетке в СИЗО-2, в тюрьме. Находящейся внутри зоны № 2. Рядом с моей клеткой имелись два кабинета: прямо — дежурного офицера, куда была открыта дверь, направо находилась дверь, ведущая в кабинет начальника по режиму, дверь туда была закрыта. Время от времени мимо проходили легкоодетые, в гимнастерках и шлепанцах soldaten. Из клетки я видел угол ухоженного коридора с широкими окнами. Время от времени проходили или приносили что-либо шныри в черных рубашках и черных брюках. Но без головных уборов. На третьяке шныри ходили в уборах. Затем меня отвели к заместителю начальника СИЗО-2 капитану Шальнову. Молодой человек этот в очках с небольшими плюсовыми диоптриями сообщил мне, что мы с ним земляки, он родом из Балахны, что неподалеку от города Дзержинска Горьковской области, где родился я. Шальнов и сообщил мне, что я переведен по приказу Управления, и он не мог иметь в виду никакое другое Управление, кроме ГУИНа. Он сообщил мне, что я буду сидеть в камере 39, на втором этаже. В сокамерники они мне подобрали «самого развитого человека, какого можно достать». «Статьи, правда, у него тяжелые», — сказал Шальнов, и меня увели. Телевизор, успел узнать я у Шальнова, в двухместных камерах не разрешается.