В плену у мертвецов - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 46

Газета «Коммерсант» задала вопрос французскому писателю Эммануэлю Карреру: Какого Вы мнения об Андрее Макине?

Э. Каррер: Честно говоря, я не очень люблю его произведения. За «Testament» он получил Гонкуровскую премию. Добрая и искренняя книга, но для меня немного скучная, поверхностная /…/ Я встречал в Париже ещё одного русского писателя… Эдуарда Лимонова. Где он, кстати, теперь?

«Коммерсант»: Сидит в тюрьме. У него сложная репутация левого экстремиста, и о своей партии он сейчас думает больше, чем о своих книгах".

Э. Каррер: "Вот повезло ему! Я гораздо больше люблю писателей с плохой репутацией. Скандальный Лимонов для меня интереснее, чем приглаженный Макин.

Каррер сам, если не приглаженный, то причёсанный. У него есть роман «Усы», где рассказывается, как приличный член общества, бизнесмен, сбривает усы, но окружающие его люди не замечают изменения в его внешности. История с усами – повод для обличения безжизненного безразличия буржуазного общества. Но Каррер, какой он ни есть буржуазный, хотя бы понимает, что стыдно быть буржуазным, политкорректным, что это своего рода умственная и родовая неполноценность: быть буржуазным. Что это мелко. Что быть буржуазным – это как признаться – «Вот – я не очень умный, Вы знаете». У француза хоть шевелится в подкорке – что стыдно быть этаким Макиным, что стыдно быть скучным и поверхностным, пусть и добрым. Каррер знает, что злые, неправильные, сидящие в тюрьмах, антибуржуазные прoклятые писатели приносят человечеству больше озарений и дают пинков, чем Макины. Мы – камни, взрывающие ваши болота! Француз Каррер понял и позавидовал Лимонову, потому что во Франции есть традиция де Сада, Бодлера, Селина, Жана Жене. В России? Первого нашего поэта Василия Тредиаковского при дворе били палкой. Все последующие наши писатели старались быть политкорректными. Прoклятым был Чаадаев, Герцен был прoклятым, но умел устроиться. Крайне не повезло Чернышевскому, после чуть ли не двадцатилетней каторги умер в Астрахани… Нет у нас прoклятой традиции, хотя отдельные прoклятые писатели были. Впрочем они не были тотальными бунтовщиками, их бунт был в основном антисамодержавным, политическим.

Ну конечно, они слышали тут в России о прoклятых. Самая последняя модель прoклятого поэта для русских – это Шарль Бодлер. Жан Жене или Пазолини для русских недоступны, просто морально непостижимы. «Лолиту» Набокова они прочли, как читают краснощёкие здоровые крестьянские дети. И писали в редакции газет: «Ну и что особенного в этой „Лолите“? А нас пугали!» С такой толстой шкурой как у русских, ну конечно, ничего особенного…

Я: Русские, Иосиф, недоразвитые по фазе, не понимают моего типа писателя. Где надо плакать, – они смеются, и наоборот – плачут, где я смеюсь. Они любят свои кинокомедии 70-х годов – всякое свинство: «Бриллиантовая рука», «Берегись автомобиля», «Приключения Шурика». Русские – нация пошляков – их герои Остап Бендер (жулик-еврей), Никулин, Вицин и Моргунов – пошляки, доминошники, управдомы. А я трагический писатель. У меня всё серьёзно на 100 градусов.

Бродский: Русский обыватель – свинья, потому что его кормили отрубями советской анти-героической поп-культуры: «Берегись автомобиля», «Бриллиантовая рука», шурики – это всё отруби.

Я: Мы с тобой, Иосиф, оказались единственными трагическими фигурами в литературе русского языка. Все остальные «коллеги – литераторы» – дешёвые комики. Свинский стёб только и слышен со всех сторон. Стёб и чавканье… Этой нации придётся долго тужиться, чтобы родить ещё пару таких…

Бродский: Дело в том, что мы оба с тобой несовременны, Эдик. Я – архаичный классицист, позади их советской современности. Ты обо мне правильно писал, что я поэт 30-х годов. Ты тоже несовременен, ты ломишься панком впереди советской словесности. Мне повезло, и очень, я вписываюсь целиком в каноны классической культуры, тебе – разительно не повезло, просто трагически не повезло. Для того, чтобы понять тебя – у них нет эталонов. Они ни хера не читали такого, чтобы послужило им эталоном. Чтобы потом сравнивать с тобой, мерить тебя.

Ихтиандр: Вчера, когда ты спал, Эдуард, показывали документальную ленту о колонии для малолеток. Там из 80 человек, 16 пацанов уже педерасы, опущенные. Вот на Бутыэрке…

Я: Ихтиандр, эта тема по-видимому тебя лично очень волнует. Что ты как старуха Изергиль, всё про педерасов да Бутырку вякаешь ежевечерне…

Бродский: Меня, Эдик, тут осенила простая мысль. Твой Ихтиандр – стукач, и читать ему давали то же самое досье, что и Лёхе, первому твоему сокамернику. В досье же сказано: «Автор романа „Это я, Эдичка“, где есть гомосексуальная сцена, в которой главный герой совокупляется с негром на пустыре. Наилучший способ разрушить зэка Савенко: постоянно напоминать ему о педерасах, о теме „педерасы в тюрьме“, об опущенных и опущении. Савенко будет запуган, возможно. Тогда в обмен на некие льготы, например, обещание, что он будет отбывать наказание в спецлагере, он признает на суде свою вину. Или часть вины.» Всё так просто. Заметь, Ихтиандр ни разу не упомянул, что читал твой роман «Это я, Эдичка», потому что Лёха уже пользовался этим романом, это тебя бы насторожило. Однако Ихтиандр упомянул, что читал твою книгу «Подросток Савенко». Опытный следователь, а твой инквизитор по особо важным делам не мог стать особо важным, если б не был опытным, прописал Ихтиандру знание твоей другой книги. Ихтиандру дана роль запугивать тебя более завуалированным способом – постоянно напоминать тебе о твоей пяте Ахиллеса. Толстая сука этот Ихтиандр….

Ихтиандр: Вот если, не дай Бог для тебя, тебя осудят, попадёшь на Пресню, вот ты узнаешь…

Бродский: Вот, это уже прямое указание на то, что он читал твоё досье. Иначе почему он считает, что тебе, бородатому мужику 58 лет, с такими уважаемыми в тюрьме статьями как у тебя, почётными геройскими статьями 205-й, 208-й плюс 222-й, есть чего опасаться на Пресне?

Я: Может мне устроить с ним разборку, «рамс» как выражался бандит Мишка, и развести его на чистосердечное признание. Вывести его на это не физически, а путём логических построений.

Бродский: Это взвинтит ситуацию в камере. Не стоит. Следователи решат, что тема тебя всё-таки нервирует, и возобновят давление на тебя. Пропусти мимо ушей.

Я: Сколько врагов, блин, из всех щелей лезут.

А.Кабаков, писатель: …несут с базара Маринину, и даже мишуру Савенко…

Я: Ты-то чего, недотыкомка хуева! Чего меня поминаешь всуе? Ходи себе по коктейлям, крякай, вздыхай, охай, жалуйся, пропускай тут водочки, там бутербродик, и будь доволен. Чего я тебе сделал? Что, в должности понизили, секретаршу отняли, больше ты в кабинете с видом на Пушкинскую площадь не сидишь? Чего меня-то,…мы с тобой из разных весовых категорий литературы, я – тяжёлый полубронзовый, ты – в категории дохлых мух. Чего тебе Савенко?

Нашёл кому завидовать, господин Кабаков! Ты ж в букве "К" в Бастилии сидеть не будешь, чего завидуешь? Что, модный писатель был, да быстро кончился, «невозвращенца» публика купила, а после не хочет ничего твоего покупать, жидкий собрат? Но тогда любую херню покупали за демократические глазки. За талант, за читателя надо кровью платить, харканьем, мокротой, язвами. А ты с шарфиком по коктейлям ходишь, чтоб узнавали. «Вот это писатель Кабаков, он всегда с шарфиком. А который всегда в шляпе, нет, это не он». 300 долларов тебе только за книгу дают, да, а если посчастливится, то только тыщу? Я бы и этого за падаль не дал. Падаль дохлой мухи. Падаль денег не стоит. Уходящим себя чувствуешь? Все умрём, господин муха…

Бродский: Писатель такой профессии вообще не должно быть вовсе. Она не так давно и появилась. Где-то в середине 19-го века, ну в первые десятилетия 19-го. А в 18-ом только разве что Вольтер да Руссо на литературные доходы могли жить. Первым писателем был толстый Бальзак.

Я: А то есть такая гнида Дашкова. Я у неё в одном из романов выступаю героем. Старая вонючая тётка. Сидит по утрам в грязном вонючем сарафане, прикрывающем несвежее тело, и пасквили на мускулистых здоровых людей пишет. На компьютере. Беззвучно стрекочут клавиши. Пародию на меня создала. Ты, сука, меня хоть раз видела? Обоссалась бы от счастья, если б увидела. Пошлая пожилая тётка.