Яд Борджиа [Злой гений коварства] - Линдау Мартин. Страница 73

– Она боялась за своего любимца! – с горькой улыбкой заметил Альфонсо.

– Кто ее любимец, я не знаю, но несомненно, в ту минуту она беспокоилась только о вас. Она даже распорядилась, чтобы прекратили турнир, пока врачи не сказали, что вы находитесь вне опасности. Маленький грек заявил, что ваше состояние вызвано не сотрясением мозга при падении, а мудрой заботливостью самой природы, потому что неподвижное положение было необходимо для быстрейшего заживления такой опасной раны.

– Удивительно, как проницателен этот врач! – насмешливо заметил Альфонсо, вспомнив о яде, поднесенном ему Лукрецией. Надеюсь, я теперь скоро поправлюсь и, как только я отомщу англичанину, так в тот же день мы уедем из Рима, благословляя Бога за то, что отделались еще сравнительно счастливо.

– Тогда лучше уедем сейчас, синьор. Вам совершенно не за что мстить сиру Реджинальду! – возразил Бембо.

– Ты в этом уверен? А я наоборот, думаю, что они смеются между собой, когда вспоминают об этой истории!

– Врачи будут бранить меня за то, что я позволяю вам так волноваться! – проговорил Бембо. – Я слышу шаги. Держу пари, что это они идут сюда.

Он ошибся – в комнату входил отец Бруно. На бледном лице монаха не было следа воспоминания о последнем свидании с Альфонсо – он только боялся встретиться с ним взглядом. Во всем же остальном его обращение было проникнуто нежным состраданием. Он сел у постели больного и пощупал его пульс, причем заявил, что обладает некоторым врачебным опытом.

– Пульс еще не совсем спокоен, но видно, что силы возвращаются, – задумчиво проговорил он. – Если я не ошибаюсь, то ваша душевная рана сильнее телесной. Может быть, я могу облегчить ее?

Монах взглядом пригласил Бембо оставить его с больным наедине.

– Нет, отче, я не могу уйти от своего друга ни на минуту, – ответил Бембо. – Я это обещал нашей доброй монахине.

– Монахине? Разве за вами ухаживает какая-нибудь монахиня, синьор?

– Да, я же обязан наблюдать за тем, чтобы больному давались только те лекарства, которые сердобольная монахиня приготавливает собственноручно, под наблюдением врачей! – ответил Бембо, подозрительно глядя на доминиканца.

– В самом деле? В таком случае, я должен сказать вам в присутствии третьего лица, чтобы вы были осторожны, рыцарь святого Иоанна. И, не доверяйте своих ран неловким, или – вернее сказать – слишком ловким рукам этой женщины. Я знаю случаи, когда совершенно невинные раны становились при ее помощи гангренозными.

– С тех пор, как мы виделись в последний раз отец Бруно, я убедился, что ваши предупреждения так же верны, как крик ворона, – взволнованно проговорил Альфонсо, приподнимаясь с подушек. – Меня не удивит, если меня убьют среди всего этого великолепия. Ведь поднесли же мне яд в виде прекрасных плодов и дорогого вина. Этот яд и был причиной моего позора.

– Этого не может быть! – быстро воскликнул монах. – По всей вероятности, вам дали сонное питье, чтобы помешать присутствовать на турнире, оберегая вас же. Я что-то слышал об этой истории. Теперь же я умоляю вас как можно скорее уехать из Рима.

– Вам не причиняет боли та мазь, которая лежит на вашей груди, синьор? – спросил принца Бембо, встревоженный словами монаха.

– Ничуть! Она наоборот, так успокоительно действует на меня, точно ее приготовила сама любовь!

– Вот видите, и от нее удивительно быстро заживают раны! – воскликнул обрадованный Бембо. – Не знаю, что вы говорите о яде, но я готов поклясться, что монахиня, омывающая ваши раны своими слезами, не кто иная, как сама донна Лукреция. Я узнал это по ее руке несравненной красоты, а также по дорогому смарагду в ее кольце, которое она в тревоге забыла снять с пальца.

– Неужели? – воскликнул Альфонсо и вопросительно взглянул на монаха.

– То же самое было с принцем Салернским, я его тоже предостерегал заранее! – ответил отец Бруно, поднимаясь с места. – Помни одно, сын мой, если эта капризная женщина желает во что бы то ни стало восстановить твои силы, то есть некто, который по этой самой причине, не задумываясь, уничтожит тебя.

У входа послышались шаги, а в следующую минуту дверь открылась, и у входа показались четыре врача, в том числе и карлик-грек. За ними следовали монахиня, покрытая густой вуалью, и почтенная матрона в черном одеянии, в которой Альфонсо узнал Фаустину.

Бруно остановился и устремил на монахиню пронизывающий взгляд. Она слегка поклонилась и подошла к постели больного. Маленький грек приказал снять с груди раненого повязку, но, когда монахиня прикоснулась к одеялу, чтобы приподнять его, Альфонсо оттолкнул ее руки и произнес:

– Нет, добрая сестра, не беспокойтесь!.. С тех пор, как одна женщина хотела отравить меня, я питаю ужас к прикосновению нежных женских рук.

– Вас хотели отравить, синьор? – испуганным голосом спросила монахиня.

– Если бы не это обстоятельство, я не был бы здесь, – ответил Альфонсо. – Тогда меч союзника Орсини не свалил бы меня, и я не стал бы посмешищем для всех Борджиа. Не прикасайтесь ко мне, если не хотите снять свою вуаль! Откройте лицо, дабы я мог убедиться, что ты не имеешь ничего общего с моими врагами.

– Рыцарь бредит – сказала монахиня смущенным голосом. – Наше присутствие вызывает, кажется, лихорадочное состояние. Уйдем, Фаустина!

Бруно показалось, что монахиня зашаталась. Он бросился к ней, чтобы поддержать ее, но она гордо выпрямилась и быстро вышла из комнаты, сопутствуемая Бруно.

Врачи сами сделали перевязку и ушли, еще раз напомнив о том, что больной нуждается в полнейшем покое. Однако, Бембо был слишком взволнован для того, чтобы исполнить это приказание. По его просьбе Альфонсо рассказал о том, что он почувствовал, съевши фрукты и выпив вино, присланное Лукрецией.

– Неужели под видом такого ангела может существовать дьявол? – с негодованием произнес Бембо, – теперь мне понятно то, что сказал Бурхард. «Кто бы подумал, – проговорил он, – что через месяц после такой веселой свадьбы новобрачный будет лежать мертвым на этой самой постели? Его, как оленя, загрызли собаки, после того, как стрела охотника не нанесла ему ни одной смертельной раны».

– Ах, он сказал это? По чьему же приказанию меня положили в эти злополучные комнаты, где был убит несчастный принц Салернский, супруг Лукреции? – произнес Альфонсо.

– По приказанию Лукреции, и я считал это большой честью для нас, – ответил Бембо, пугливо оглядываясь. – Я думаю, что это помещение очень удобно для некоторых таинственных целей. Вероятно, после того, как вы отыскали еврейку, знающую, как погиб герцог Гандийский, вы вряд ли приятны Цезарю и Лукреции. Дай Бог, чтобы, находясь под крышей Ватикана, мы узнали, наконец, правду.

– Нельзя ли сделать этого Бурхарда более словоохотливым? – спросил Альфонсо. – Ты говоришь, он часто приходит сюда по поручению папы? Что, если мы предложим ему выпить и закусить вместе с нами?

– Это, во всяком случае, будет не лишней предосторожностью, хотя, может быть, для вас опасно знать слишком много, – ответил Бембо.

– Я хотел бы знать столько, сколько нужно для того, чтобы уничтожить мои сомнения.

Вечером у дверей комнаты Альфонсо тихо постучали.

– Войдите! – сказал Бембо.

Дверь открылась, и показался церемониймейстер Бурхард в сопровождении двух пажей, принесших лампы.

– Как вы себя чувствуете, синьор? – добродушно спросил церемониймейстер. – Я пришел не от его святейшества, а от донны Лукреции, которая не хочет, чтобы началась сарабанда, пока она не получит утешительных вестей о вашей болезни.

– Кроме небольшой слабости я чувствую себя очень хорошо, – веселым тоном ответил Альфонсо. – Прошу вас передать донне Лукреции мою нижайшую благодарность. Если вы не очень спешите, синьор Бурхард, то, может быть, согласитесь доставить мне большое удовольствие, побеседовав немного со мной?

– О, с удовольствием! Со стороны донны Лукреции это – простая вежливость. Если бы я немедленно вернулся, то, несомненно, застал бы нашу красавицу танцующей сарабанду с сиром Реджинальдом. Он теперь – кумир дам.