Анискин и Боттичелли (киноповесть) - Липатов Виль Владимирович. Страница 10
Анискин остановился, повернувшись, пошел на старуху.
– Я тебя о чем просил? – рассердился он. – Наш разговор втайне держать просил?
– Просил, Феденька!
– А ты на всю деревню ревешь, сама себя гробишь… Это – раз! Второй раз – я тебе говорил, что, кроме штрафа, ничего не будет? Говорил?
– Говорил.
– Вот и забили гвоздь! Сиди тихо, как мышь в норе, никому ни слова не говори… Хоть ты и старей старой, а статья-то выходит – форменная спекуляция… Будешь молчать?
– Буду, буду!
В доме попа-расстриги просыпались под звон водочных пробок. Первым открыл глаза матрос Григорьев, лежащий под столом, зажмурился, снова открыл. Теперь у него было лицо человека, не понимающего, где он находится, почему лежит под столом, что вообще творится на белом свете. Так прошло несколько секунд, потом Григорьев тяжело поднялся, несчастный и согбенный, первым делом посмотрел на стол – там было пусто, как на районном аэродроме.
– Мать честна, – пробормотал Григорьев. – Чего же это делается-то?
Он зачем-то вяло слонялся по комнате и заглядывал в разные углы и закоулки, когда зашевелилась на окне Ольга Пешнева. Эта проснулась сразу, спрыгнула с подоконника и через секунду пила ковш за ковшом воду из кадки. Она тоже стонала, но мужественно, сквозь стиснутые зубы, невольно при этом прихорашивалась и приводила себя в порядок.
– Не ряби в глазах, гада! – крикнула она речнику. – Сядь! И так голова раскалывается…
Речник ее не послушался, но зато от шума проснулся Васька Неганов. Сел на постели, по привычке начал креститься, но опомнился и, недокрестившись, выругался.
– Водки не осталось?
– У тебя останется! – крикнула Ольга.
Немного поругавшись, Васька и Ольга одновременно начали наблюдать за матросом, который по-прежнему с лунатическим видом шастал по комнате.
– Ты чего, Ванька? – спросил Неганов. – Чего шляндаешь-то? Сядь!
Речник махнул рукой:
– Бушлат не могу найти.
Васька Неганов и Ольга Пешнева так и осели.
– Бушлат? – захохотал Васька. – Ты его ищешь?
– Ну!
Ольга подошла к нему, подбоченившись, насмешливо покачала растрепанной головой;
– Ищи, ищи! Может, вспомнишь, пропойца, что ты бушлат-то на полбанки выменял…
Речник ошалело таращил глаза.
– У кого бушлат? Кому на полбанки променял?
Васька Неганов и Ольга Пешнева сразу притихли; поп-расстрига приложил пальцы к губам, просипев «Тссс!», погрозил речнику ядреным кулаком – он ведь был коренаст, могуч, силен по-звериному.
– Не ищи того, у кого бушлат! – шепотом приказал Неганов. – Доищешься до статьи!
В доме Верки Косой участковый Анискин, откинувшись на спинку стула, восседал в крохотном свободном пространстве, что чудом оставалось посередине комнаты.
– Документ имею, гражданка Вера Ивановна, – неторопливо говорил Анискин, держа в руке бумагу. – Продавщица товарищ Любцова из соседней деревни Гиреево показала, что вы за последний месяц сдали в торговую точку восемьдесят две бутылки от водки марка «Экстра»…
К О С А Я. Вранье! Клевета! Она меня с кем-то путает…
А Н И С К И Н. Металлическая ты женщина, Вера Ивановна! Это надо же – пусты бутылки на горбушке за двенадцать километров носить!
К О С А Я. Ты когда меня в покое оставишь, Анискин?
А Н И С К И Н. Вона! Да ты мне отдых дала на целый год… Как развелась с киномехаником Голубковым, так я с тобой ни разу не встренулся… А продавщица товарищ Любцова из деревни Гиреево ошибки не давала – у нее свидетели есть, что восемьдесят две пустых бутылки ты сдавала.
К О С А Я. Ну, сдавала…
А Н И С К И Н. Молодца, что признаешься! Теперь так же прямо отвечай: где бушлат старшего матроса, выменянный тобой у него на пол-литра водки прошлой ночью?
К О С А Я. Ой, да нету у меня никакого бушлата, ой, да никаки бутылки я не сдавала, ой, да чего мне сдавать, ежели я за весь год только литру водки брала, да и то на Первомай…
А Н И С К И Н. Замолкни! Елизавета Григорьевна, прошу войти!
Т О Л С Т Ы Х. Господи, прости грехи наши тяжкие!
А Н И С К И Н. Давай показания!
Т О Л С Т Ы Х. Я для Верки, может, за все время бутылок двести водки покупала. Посуду она мне на сдачу никогда не возворачивала… Господи, грехи наши тяжкие!
А Н И С К И Н. Ты свободная, гражданка Толстых! Иди! Гражданка Косая, давай дальнейши показания. Ну!
К О С А Я. Все правдынька, все-все, родненький, миленький, касатенький! Ой, чего это делается, ой, пропадаю, ой, не дай с кругу же выбиться, дядя Анискин, добренький мой да пригоженький…
А Н И С К И Н. Обратно молчи… Какую связь имеешь с матросом гражданином Григорьевым? Что от него получашь или что ему передаешь за денежную плату и дефицитны товары?
К О С А Я. Ой, ничего не беру, ничего не даю!
А Н И С К И Н. Ладно! Запишем, что запираешься… Неси бушлат!
К О С А Я. Несу, несу, касатик! Я вся перед тобой открытая, дядя Анискин, как окошко.
А Н И С К И Н. (Вынимает кошелек). Получай за бушлат сумму, что бутылка «Экстры» стоит… Не пересчитывай – заранее деньги приготовил… Не один у тебя грех, не один. Ты ведь, гражданка Косая, имеешь отношения к иконам, которы ворованы… Они – как, еще не знаю, – через твои руки шли… Ну, ладно, засиделся я! Ты мне бушлат-то в газету оберни, два-три слоя газеты дай, хорошей бечевкой перевяжи, чтоб никто не догадался, что я по улице несу…
Ночь усыпана рясными звездами, но темным-темна, так как не взошла еще полная луна, а только легкой позолотой пробивается над кромкой кедрача за околицей деревни… Воровское это время, тайное, опасное; и тем, кто плохими делами занят, надо торопиться, чтобы не успела выбраться ярким прожектором звонкая и прозрачная луна.
Высокий, тонкий, длинноногий человек, нагруженный до согбенности большой тяжестью, – он виден только со спины – пробирается густой чащобой. Дальше, дальше и дальше в лес! Наконец останавливается, по-прежнему не оборачиваясь, осторожно кладет на землю ношу – это иконы, аккуратно переложенные тряпочками, завернутые каждая по отдельности в особую бумагу. Разрыв хвою, он открывает выкопанный в земле тайник, осторожно, бережно, не дыша опускает в него иконы, предварительно обернув их целлофановой пленкой. Спрятав, закрывает тайник плотными и толстыми досками, нагребает на них ветки и хвою.
Он не возвращается знакомым путем, а уходит в лес дальше, путая и заметая следы, – мы только сейчас видим, что за человеком тянется, привязанная за ремень, метла – не метла, кочерга – не кочерга. Это что-то такое, что оставляет на земле след, похожий на след лисьего хвоста. На ботинках неизвестного матерчатые чехлы. Мало того, он время от времени что-то сыплет на землю.
В первом часу ночи усталый, но веселый участковый Анискин, сидя за столом, разглядывает подброшенные плохие иконы и записочку, отпечатанную на машинке. Руки у него в перчатках, очки – на кончике носа, лупа – в правой руке. Так и этак разглядывает он вещественные доказательства; чуть ли не нюхает и не пробует на язык.
– Дрянные иконы, – бормочет он, – дрянные, а краски-то, краски-то, просто в глазах пестрит… Нет, не пойму пока, чего хорошего, ежели икона черна, как негр? Ну, с этим делом мы разберемся…
Когда, по мнению участкового, с иконами больше ничего делать не остается, он снимает телефонную трубку, секунду-две подождав, весело говорит:
– Здоров, Клавдия! Анискин… Ты бы мне, дева, дала райотдел, следователя Игоря Владимировича Качушина… Чего? Да не сомневайся! Он еще позже твоего дяди Анискина в своем кабинете обретается… Соединяй, Клава!
Еще через две-три секунды участковый бодро кричал:
– Здравия желаем, товарищ капитан! Чего не сплю? А с вас учусь, пример, говорю, с райотдела беру… Изотопы изучаю, что с ими делать, решаю по-научному… Не возводи напраслину, Игорь Владимирович, вовсе я над райотделом не насмешничаю… Учусь, вникаю, опыт беру полной лопатой, как говорится… Чего звоню? Приезжай, Игорь Владимирович, выручай, мил человек! Из церкви и у Якова Власовича все иконы увели… Говорит, что за все иконки-то можно тысяч пятнадцать взять, не мене… Ты вот что, Игорь Владимирович, ты на пароходе «Пролетарий» ко мне подгребай… У меня такая думка имеется, что без «Пролетария» нам не обойтись! Лады!