Игорь Саввович - Липатов Виль Владимирович. Страница 9

– А ведь со мной что-то должно случиться! Плохое, такое плохое, что даже трудно представить, как мне будет худо.

Он замолк, замер, дышал сквозь стиснутые зубы. Последняя мысль была такая; «Несчастье ходит рядом со мной, и это уже истинное несчастье!» Он шумно выдохнул воздух, вздернул голову, приподнял насмешливо уголки губ, заставил себя подумать: «Мистика! Чертовщина!» – но это не помогло.

Отец

На шестидесятом году жизни главный инженер треста Ромсксплав Сергей Сергеевич Валентинов, дважды раненный и контуженный на фронте, с детства страдающий пороком сердца, переживал вторую молодость, отпущенную ему судьбой неожиданно, за здорово живешь, – ценный подарок, как думал сам Сергей Сергеевич, если в голову приходила несерьезная мысль, что подарок ему положен: жизнь была справедливо и несправедливо тяжела: весела и легка только в считанные минуты, а за страдания, как верили издревле, полагается рай – земной или небесный, какая разница!

Сергей Сергеевич чувствовал себя таким молодым, каким, помнится, не ощущал себя и в сорок. Просыпаясь в шесть часов утра, с первой секунды испытывал радость, потребность петь, гимназисткой кружился по большой барской спальне. Напевал он всегда одно и то же, то есть «На сопках Маньчжурии», и в ответ на фальшивое пение из соседней комнаты доносился стук каблуков – это мать Валентинова, никогда не носившая в доме теплой и мягкой обуви, торопилась в кухню в твердых парусиновых туфлях.

Валентинов не уставал. После напряженного десятичасового рабочего дня совершал прогулку вокруг Воскресенской горы и опять возвращался в трест, где – веселый, деятельный и сладостно одинокий – работал за столом часов до одиннадцати. Все у него получалось и ладилось, фразы из-под пера выходили чистыми и звучными, чертежи казались выпуклыми, формулы и цифры легко сходились. По его уверенным, точным расчетам, в середине августа, самое позднее в начале сентября, по реке Коло-Юл должен пройти первый большегрузный плот. Это было революционным событием не для треста Ромсксплав – для огромной части великой реки Оби.

Сергей Сергеевич Валентинов шел к знаменательному событию много лет, шел с фанатичным упорством, нажил кучу врагов и недоброжелателей во всех краях и на всех высотах, но теперь никто и ничто не могло остановить его.

В последние годы Сергею Сергеевичу работалось легче. На пост первого секретаря Ромского обкома партии пришел молодой, умный, деловой и завидно работоспособный человек. Это был Кузьма Юрьевич Левашев – инженер и гуманитарий, он был фундаментально и всесторонне образован. Начав партийную карьеру в области, Левашев продолжил ее после окончания Академии общественных наук в аппарате Центрального Комитета партии и опять вернулся в область, похожую на ту, в какой родился и начинал работать. Раньше Левашев и Валентинов встречались дважды, оба раза в столице: в первый раз – на крупном совещании, а во второй раз Сергей Сергеевич ездил в Москву по вызову, и совсем молодой еще тогда Левашев поддержал целиком и полностью Валентинова. Через несколько месяцев после этой встречи в журнале «Коммунист» автор статьи о состоянии лесосплавного дела К. Левашев назвал Валентинова «одним из светлых умов» инженерии, занятой революционизированием сплава. Как же радовался Сергей Сергеевич, когда Левашев приехал в Ромскую область!

С весны Сергей Сергеевич жил в счастливом предчувствии близкой находки, равной озарению. Он ощущал себя художником, который уже создал картину, и не хватало, может быть, мелкого, самого пустячного мазка, чтобы картина превратилась в шедевр. Одного удара кисти не хватало, чтобы большегрузный плот – десять тысяч кубометров! – плавно вписался в повороты причудливо-извилистого Коло-Юла, мягко проплыл над коварными мелями, увидел бы простор голубой Оби. Уверенность в близком счастливом конце молодостью пронзала Валентинова.

Во вторую субботу июля, утром, когда над городом быстро и упрямо собиралась гроза, Сергей Сергеевич проснулся ровно в шесть, усмехнувшись, подумал, что будильник от него отстал на две минуты, и радиостанция «Маяк» подтвердила, что будильник действительно врал на две минуты. Привычки лежать в кровати Сергей Сергеевич не имел, от этого его отучили в раннем детстве, и потому, вскочив на ноги, сразу начал день с вальса «На сопках Маньчжурии». В ответ на это, естественно, застучали материнские каблуки, раздался ее горловой кашель.

Перед тем как умываться, Валентинов вышел в сад, сел на низкую скамейку и затих. Это были самые сладостные минуты за весь длинный, счастливый, молодой и добрый день. Через минуту-другую на дерево, под которым сидел Валентинов, сел знакомый скворец, побормотав, запел то, чему его выучил Валентинов, – песенку «Любовь – кольцо…». Скворцу кто-то однажды подбил крыло, беспомощный, он два года прожил в кабинете Валентинова, научившись снова летать, покинул кабинет, но из Африки домой возвращался всегда. И песенку про любовь пел Валентинову охотно.

С первой секунды утреннего бодрствования Валентинов отчетливо помнил, что в половине двенадцатого – плюс минус полчаса! – должен явиться с визитом заместитель главного инженера Игорь Саввович Гольцов. Полгода, целых шесть месяцев, заместитель под всякими предлогами – он их правдоподобно изобретать не умел – от домашних встреч с прямым начальником почему-то уклонялся, но вот наконец решил пожаловать, и все это время, пока пел скворец, Валентинову думалось только об Игоре Саввовиче, ожидание его прихода было счастливым дополнением к радостным минутам утреннего сидения на низкой лавочке, вкопанной в землю еще прадедом-декабристом. Поэтому-то скамейка и была очень низкой; ушла в землю, или, наоборот, земля поднялась.

Сергей Сергеевич Валентинов был счастлив, хотя толком не знал, что это такое – счастье, и, когда спрашивали, как он понимает счастье, неуживчиво морщился. Вопрос казался глупым, риторичным, неразрешимым, наконец. Дикарь с острова Пасхи счастлив, когда держит в пальцах бильярдный шар, аХемингуэй, великий Хемингуэй, был несчастлив на Кубе, богатый и знаменитый. Однако теперь сам Валентинов был счастлив и, как всякий счастливый умный человек, не понимал этого, а только с благодарностью думал, что в самом конце шестого десятка капризная судьба благосклонно подарила ему здоровье и, значит, молодость.

Минут десять посидев на лавочке, Валентинов умылся, взял с книжной полки книгу и пошел в кухню – завтракать. Мать вежливо ответила на его «доброе утро», а потом такими же словами и точно таким же тоном, как это делалось десять, двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад, проговорила:

– Выдумал моду – есть с книжкой в руках. Срамник!

Он ей ответил точно такой улыбкой, какой отвечал десять, двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад, то есть сочувственной, понимающей, но не могущей ничего изменить. Мать Сергей Сергеевич Валентинов до сих пор любил так, как любят матерей дети в нежном возрасте, жизни без нее не представлял и делал все, что матери хотелось, даже если это было для него затруднительно Преувеличенная, безоговорочная, жертвенная любовь к матерям была принята в доме Валентиновых, на ней держались семьи и традиции, и Сергей Сергеевич ничем не отличался в этом отношении от отца, деда, прадеда, которого немножко помнил, а ведь это был младший сын декабриста Валентинова.

– Ты хоть разбирай, Сергей, что ешь!

– Спасибо, мама! Очень вкусно!

В последние недели Валентинов переживал «дрюономанию», то есть любовь к очередному писателю, на этот раз к Морису Дрюону. Он то носился с Голсуорси, то заново открывал казавшегося раньше простоватым Вячеслава Шишкова, то вдруг признавал гением тихого шестидесятника Наумова. Теперь он жил среди королев и кровавых монахов Дрюона.

– Хотела бы я знать, что – очень вкусно?

– А вот это, мама, яичница.

– Ну ешь, ешь!

Валентинов крякнул и смутился. Матери всегда хотелось за едой поболтать с единственным сыном, а ему не хотелось; Валентинов ежедневно хотел поболтать с матерью перед сном, а ей не хотелось. Вот так они и жили, почти не разговаривая, а только переглядываясь и, конечно, понимая, что происходит с каждым из них.