Точка опоры - Коптелов Афанасий Лазаревич. Страница 109

Из конспиративных соображений повторил свой лондонский адрес. Так безопаснее и вернее. Здешний адрес, кроме парижского представителя «Искры» да матери с Анютой, знает лишь одна Надежда.

Между тем в Лондон слетались через многие промежуточные адреса письма агентов «Искры» в России. Самым активным корреспондентом теперь был Аркадий [43]. Пока Ленин отдыхал в Бретани, Аркадий прислал в редакцию семнадцать больших писем. Иногда отправлял из Питера даже по два письма в день. Там положение оставалось сложным. Помимо Питерского комитета, именуемого в переписке Ваней, была еще Маня — «рабочая организация».

На многие письма, требовавшие срочных ответов, по обязанности секретаря редакции отвечала Надежда, но самые существенные пересылала в Логиви. Так, она переслала письмо, в котором Аркадий сообщал о реорганизации Питерского комитета на искровской основе и ждал помощи «в виде конкретного наброска плана местной работы в связи с общей российской». Владимир Ильич, читая и перечитывая это письмо, так потер руки, что ладони стали горячими. Как это хорошо, что наконец-то Ваню направляют на верную дорогу. Судя по всему, он становится новым Ваней, единомышленником искровцев. Так пусть же в партийных кругах во всеуслышание объявит себя их сторонником. Этого шага абсолютно ни на неделю откладывать не следует. Надо сразу закрепляться на новом пути.

Ленин набросал для питерцев подробный план действий из шести пунктов, особое место в нем отвел полной солидарности в совместной работе Вани с Соней, то есть с русской организацией «Искры» в Самаре, и связал с созданием Организационного комитета по подготовке Второго партийного съезда.

Изложив этот план, задумчиво потер лоб. Когда созвать съезд? Нужна тщательная, весьма тщательная подготовка. Важно не упустить благоприятный момент подъема революционного движения в основных пролетарских центрах России. Но и поспешность не пойдет на пользу. Когда же? Осенью? Зимой?.. Загадывать пока еще рано. Съезд может быть созван лишь тогда, когда большинство, абсолютное большинство местных партийных комитетов объявит себя сторонниками «Искры». Только тогда. Ни в коем случае не раньше. Они, искровцы, должны составить на съезде большинство единомышленников, стойких марксистов, чтобы нанести последний удар по «экономистам», покончить с шатаниями и кустарщиной, сплотить партию на незыблемой идейной основе. И Питер, представляющий собою колоссальное значение для всей России, должен сказать свое решающее слово.

Снова взял перо.

5

— Мамочка, здравствуй! — Владимир Ильич подал руку, помог спуститься с подножки вагона и поцеловал мать в щеку. — С приездом!

— Володенька! — помахала рукой сестра, откинув вуалетку на шляпу.

Брат повернулся к ней, подхватил из тамбура чемодан, едва успел поставить на перрон, как оказался в ее объятиях.

— Анечка! Я очень-очень рад видеть вас вместе. Спасибо, что приехали. Отдохнете здесь неплохо.

— Ты уже успел загореть, — отметила Анна, близоруко всматриваясь в лицо брата. — Чувствуется — на свежем ветерке. Небось целый день на море? И о всех статьях забыл?

— Да как тебе сказать… Я же на отдыхе.

— Жаль, Наденьки нет. Соскучилась я по ней.

— Она просила кланяться. Ей тоже хотелось повидаться, но…

— Понимаю, Володенька, — качнула мать белой головой, слегка прикрытой черной кружевной косынкой. — Все понимаю.

— Она там теперь за двоих, — добавила Анна.

— Да, да, — подтвердил Владимир, — по письмам вижу — занята каждая минута. Статьи, корректуры. Что не решит сама, то сюда…

— Вот и проговорился! — перебила сестра; рассмеявшись, погрозила пальцем. — Теперь мы для тебя установим строгий режим: никаких статей. Отдых так отдых. И чтение — в меру. Кстати, мы привезли тебе газеты. Наши, русские. А немецкие и французские купили в Париже.

— За это спасибо! Я тут, можно сказать, изголодался без газет.

Подошел пожилой бретонец, со шкиперской бородой; попыхивая трубкой, понес чемоданы к обшарпанной коляске, единственной во всем поселке. Владимир подхватил мать и сестру под руки, повел их вслед за бретонцем. Помог сесть в коляску, сам приткнулся на краешек козел, лицом к родным. Без умолку расспрашивал о всей семье. Как там Маняша? Соскучился по ней. Хорошо, что она опять имеет работу. А Марк? Давно ли проехал в Томск? Есть ли оттуда письма? Доволен ли службой на Сибирской дороге? Много разъездов? Ничего, людей повидает, с городами познакомится, с новыми рабочими поселками.

— Скажу по секрету, — улыбнулась мать уголками губ, — наша Анечка порывается поехать к нему.

— Надоела мне эта заграница! Хуже горькой редьки! — поморщилась Анна. — Были бы крылья, улетела бы туда, как птица из клетки.

— А клетка-то, по-моему, для тебя насторожена на границе, — сказал Владимир. — Может захлопнуться.

— Они про меня уже забыли, — махнула Анюта кистью руки, имея в виду жандармов. — В Сибирь прорвусь. А оттуда ссылать некуда.

— Ошибаешься. Находят гиблые места и для ссылки сибиряков.

И Владимир снова принялся расспрашивать. Как Митя? Приезжал в Самару? Молодчина! Навестил вас там. Жаль, что без невесты… Недавно повенчались? А как звать жену? Кто она?.. Карточку привезли — это хорошо. А удовлетворяет ли его работа в лечебнице под Одессой? Он дал адрес для газеты, а о себе пишет мало.

И тут же — о друзьях-единомышленниках. Поправился ли Клэр после болезни? (Это о Глебе Кржижановском.) А Ланиха (это о жене Глеба), надо думать, на здоровье не жалуется. Все такая же круглая, как булочка? А как чувствует себя их дочка Соня? (Это о русской организации «Искры».) Ее здоровье — важней всего. А что слышно из Саратова? Эмбрион (это Егор Барамзин) почему-то молчит, как сонный налим под камнем. Пора бы разбудить его. Медвежонку (это Маняша, секретарь русской организации «Искры») сие было бы посильно. От Самары до Саратова путь недалекий. Могла бы съездить в праздничные дни…

Мария Александровна едва успевала отвечать. Да и знала она далеко не все. Иногда дочь приходила ей на помощь, хотя и сама была мало осведомлена о Соне и ее ближайших друзьях-помощниках. Но и тому, что удалось узнать от родных, Владимир Ильич был рад. Глаза его сияли, будто он только что сам побывал среди дорогих ему деятельных товарищей по российскому революционному движению. Спросил о забастовках, о крестьянских волнениях и даже по отдельным отрывочным фразам почувствовал — это движение на большом подъеме. И если бы ему не угрожал арест на границе, он так же, как собирается сделать старшая сестра, рванулся бы туда, в родную сторону, в рабочие центры, в университетские города, напоминающие грозные вулканы перед извержением. Но он успокаивал себя тем, что для него не настало еще это время, что сейчас его работа полезнее здесь, чем там, внутри России. Ведь они, искряки, отсюда добавляют огня в вулканы.

Они разговаривали без стеснения, зная, что возница ни слова не понимает по-русски. И, конечно, не могли наговориться за дорогу. Были уверены, что им не хватит и трех недель, которые Владимир собирается провести с ними здесь, на бретонском побережье.

Такой же ненасытный разговор продолжался за обедом, накрытым мамашей Легуэн на втором этаже, в комнате своего постояльца. На первое она подала бретонскую уху, сваренную с луком, из голов какой-то крупной рыбы, на второе — поджаренных осьминогов, очищенных от кожи и свернутых в колечки. Мария Александровна, уже не первый год предпочитавшая рыбные блюда мясным, ела с удовольствием, но под конец, утирая губы жестковато накрахмаленной салфеткой, сказала:

— А все-таки уступает морская рыба нашей волжской! Или это благодаря привычке…