Точка опоры - Коптелов Афанасий Лазаревич. Страница 77

Поспешив на выручку, отец осадил сына:

— Не суйся в дела взрослых. Тебе еще рано.

Павел Алексеевич, подавая детям пример, никогда не спрашивал, куда и по какому делу идет жена, — сам когда-то, будучи сотрудником газеты «Русский курьер», оказывал охранке немалые услуги до тех пор, пока не заломил такое высокое жалованье, что ему указали на порог.

Сын не унимался:

— А к нам опять кто-нибудь приедет с заграничным чемоданом? Да, мама? Мне бы такой.

— Держи язык за зубами! — приказала мать и, уходя, стукнула дверью.

На лестничной площадке приостановилась, тяжело выдохнула:

— Какой-то кошмар!.. Они уже бредят транспортировкой нелегальщины, явками да листовками. Боже мой!.. Боже мой!.. — Готова была схватиться за голову. — Если скоро не искореним… А они узнают обо мне… Что же делать?.. Ума не приложу… [25]

От тяжелого раздумья Серебрякова очнулась, когда услышала колокольный звон. Над Москвой расстилался такой густой в могучий медный гул, какой бывает только в самые большие праздники: звонили на колокольнях всех церквей и церквушек. Анна Егоровна перекрестилась и, сунув руки в массивную муфту, вышла на улицу.

Дворники, кухарки, приказчики и прочий городской люд спешили к Кремлю. Не опоздать бы ей. И Серебрякова прибавила шагу. Будто не зная ничего, спросила у какой-то женщины в клетчатой шали:

— Куда это православные торопятся? Ровно к пасхальной заутрене.

— Поглядеть на мастеровых. К царю на поклонение идут. К ослободителю крестьян.

— Надумали тоже — памятнику кланяться! — пробурчал мужчина в пальто с поднятым каракулевым воротником. — Бесчувственная бронза!

Анна Егоровна знала: шествие приурочивали к сорок первой годовщине и 19-е февраля объявили праздником, но не успели поднять мастеровщину. Сочли — лучше в воскресенье, сразу после обедни. И вот гудят над Москвой колокола — сейчас начнется шествие. Успеть бы дойти до Кремля.

Но Анна Егоровна не смогла протиснуться на Красную площадь: мимо Исторического музея медленно и как-то понуро двигался сплошной людской поток. Шли металлисты в потертых полушубках и пальтецах, машинисты и кочегары в куртках, пропахших машинным маслом и паровозным дымом, шли ткачихи в плюшевых жакетках и стеганых кацавейках.

Перед воротами Никольской башни мужчины неохотно снимали шапки, видно, кто-то надоумливал нерадивых да опасавшихся простуды.

В толпе любопытные приподымались на цыпочки, чтобы через плечи и головы взглянуть на площадь, один другому пересказывали, что к Спасской башне движется такой же людской поток. Анна Егоровна повернулась и, высвободив одну руку из муфты и локтями расталкивая встречных, быстро пошла мимо решетки Александровского сада. Не опоздать бы к началу. Интересно, кто там будет говорить речь? Будут ли петь? Эх, надо бы вперед пустить духовенство — спели бы что-нибудь торжественное.

Через Троицкие ворота она в толпе таких же взбудораженных новостью горожан вошла в Кремль. Возле арсенала в нескольких местах были выстроены солдаты. Кажется, это называется поротно. Приклады винтовок примкнуты к ногам. Одеты в парадную форму. Правду говорили о приказе великого князя: выведут солдат на поклонение! А может, на всякий случай: береженого, говорят, бог бережет.

В Кремле преобладала нарядная публика — мужчины в бобровых и каракулевых шапках, дамы в меховых манто и ротондах, в Соболевых шапочках, с вуалетками на лицах, разрумяненных морозцем. Они только что вышли из Успенского собора, где преосвященный в присутствии великого князя отслужил панихиду по убиенному императору.

Колокольный звон умолк, как по команде, а в ушах все еще гудело. Сейчас наступят самые торжественные минуты. Скорей, скорей туда.

И Анна Егоровна, раздвигая толпу приподнятым плечом, протиснулась к Царь-колоколу. Она не однажды любовалась памятником из разных углов просторной Ивановской площади, рассматривала вблизи, даже отдыхала среди колонн пышной галереи, обхватившей его с трех сторон, и восхищалась мозаичными картинами из эпохи царствования Романовых, но теперь все видела как бы впервые. Галерея поднялась высоко над обрывом, и Александр Второй, словно из дворца, вышел к народу, окинул взором площадь. Он в генеральской форме, с его плеч ниспадает императорская порфира. В левой руке у него царственный скипетр, правая простерта и приподнята над площадью, будто для благословения. И под эту руку двумя потоками, огибая Чудов монастырь, движутся верноподданные. С обнаженными головами встают перед ним на колени. До чего же хороший выдался денек!

Жаль, немного запоздала. Венок уже возложен к стопам государя. Серебряный? Кованые розы? Ну, конечно. Сергей Васильевич развернулся, все предусмотрел. И вкус у него прекрасный: белому царю — белые розы! Торжественно и мило!

Но кто там произносит речь? Совсем неприметный. Невзрачный. В пальтеце. Наверно, этот, как его?.. Ну, понятно, Слепов. Встал, болван, спиной к государю. И никто его не надоумит, не повернет вполоборота. К народу, видите ли, обращается! А надо — от народа к монарху. С великой благодарностью!

Что он там говорит?.. Ничего невозможно расслышать. Голосок какой-то трескучий…

Анна Егоровна, хотя на нее и шикали со всех сторон, продвинулась еще немного вперед. Теперь до нее доносились обрывки фраз, и она, просияв, опять в душе похвалила Зубатова: речь для Слепова написана удачно! Лучше и не придумаешь.

— Правда ведь? Золотые слова! — вырвалось у нее вслух, словно рядом стоял какой-то близкий человек, ее единомышленник.

И тотчас же она спохватилась, чуть было не прикусила язык. А что, если?.. Если кто-нибудь из этих… присматривает здесь за ней? Если слышал невольно вырвавшиеся слова?.. Не миновать беды.

Она оглянулась. Поблизости, слава богу, ни одной знакомой рожи… Но не исключено, что они издалека… Лучше от греха подальше… И Анна Егоровна, повернувшись, стала протискиваться за колокольню Ивана Великого:

— Извините, господа… Извините… У меня что-то с сердцем…

С площади доносился тысячеголосый рев: «Ура-а!»

Анна Егоровна оглянулась. Слепов, умолкнув, мял шапку в руках, как мужик перед барином. А великий князь нагнулся над ним, положил руку на плечо и что-то сказал. Конечно, похвалил за усердие. Именитые гости, стоя рядом, сняли бобровые шапки и стали аплодировать великому князю. Потом запели: «Боже, царя храни…» Толпа подхватила неслаженно, вразнобой. Какое упущение! Надо было певчих нарядить рабочими да поставить впереди. От обиды за неслаженное исполнение гимна у Анны Егоровны передернулись плечи. И все же она, как все, замерла на месте.

Ей хотелось достоять тут до конца церемонии, но она вспомнила о непозволительном риске. И без того Сергей Васильевич может пожурить: «Зачем же вы так неосторожно, Мамочка?..»

Едва дождавшись конца гимна, Серебрякова поспешно перекрестилась на золотую маковку Успенского собора и пошла к Боровицким воротам. По пути обдумывала, что сказать дома. Где была? Конечно, в Бутырках. Пересыльная тюрьма снова переполнена. Подумать только — две тысячи студентов да курсисток! И они, эти славные парни и девушки, даже за решеткой умудряются выпускать свою рукописную газету! Таких железных никакими драконовскими мерами не сломить. Скоро их начнут отправлять в ссылку. Кажется, всех в Сибирь. Красному Кресту прибавляется хлопот и забот. Но это приятные заботы, необходимые…

Так она и скажет дома. Да еще добавит: студентики-то смотрят на нее как на родную мать!

А через некоторое время она прочитала в № 18 «Искры» заметку о «патриотической манифестации» и возмутилась: великого князя назвали «московским Богдыханом». Равносильно кощунству! А заканчивалась заметка словами о том, что, по слухам, «на эту затею» Охранное отделение израсходовало сто тысяч рублей!

«Игра стоит свеч!» — про себя сказала Анна Егоровна, торопливо свертывая крамольную газету.

4

В трактире Тестова давно погасили хрустальную люстру. Возле опустевшего гардероба дремал в кресле бородатый швейцар в поддевке.