Осени не будет никогда - Липскеров Дмитрий Михайлович. Страница 5
– Вам в хайболе? – высокомерно поинтересовался бармен. – Или в обычном?
– В обычном, – нахмурился Душко. В армии таких наглых в натуре матрасами ночью обкладывали и били нещадно.
Он до этого ананас видел только по телевизору, а тут свежий сок из него.
Махнул стакан одним глотком, как водку, и от зажима даже не почувствовал вкуса.
– Еще, что-нибудь? – предложил бармен.
– Хватит.
– Тогда девять долларов.
У Душко аж желудок свело. В кармане брюк располагались смятыми две десятирублевки. Он вытащил из пиджака удостоверение МВД и показал его, не раскрывая.
– На работе я. Начальство заплатит.
Бармен отлично знал эту породу нищих ментяр, прекрасно видел, что деревенская дешевка врет, но предпочел не поднимать скандала, а отпустить убогого с миром. За смену он не дольет пару литров сока, унесет с собой семь килограммов ананасов, а наутро жена сдаст их в ближнюю палатку, хоть и за рубли.
Разглядывая удаляющуюся девушку, Душко думал, что предложи ему, то он и ее как следует не распробует, уверенный, что второй раз ему от такой не обломится… Он хмыкнул над собой, дважды уверенный, что и первого раза не будет, и тут услышал выстрел…
«Кто стрелял?» – подумал и обернулся на Хренина. Тот стоял бледный, а в трясущейся руке у него болтался «Макаров». И здесь пришла боль. Пуля попала Душко в бедро, и на форменных брюках быстро расплывалось красное пятно.
– За что? – удивленно проговорил рядовой, падая на бок.
Здесь Хренин разом пришел в себя и понял, что натворил.
Он бросился на колени и заговорил быстро-быстро:
– Прости, прости, прости!!! Душко! Друг мой детский! Прости! Нашло что-то! – тараторил. – Сам не знаю… С самого детства меня доводишь! Издеваешься… Прости… Этот лысый посмотрел на меня такими глазами!.. Рука сама… Пистолет… А я тоже человек, меня нельзя все время лажать… И в армии ты подтягивался… Я только считал… Прости ты меня…
Хренин почти рыдал, из носа его текло, а рот спекся, будто клеем покрылись губы.
– Что делать-то? – прошипел сквозь скрежещущие от боли зубы Душко.
– Возьми на себя, дружок! – нашелся Хренин.
– Как это?
– Ведь меня в тюрьму-у! – скулил младший сержант. – А на моем месте столько другой бы не выдержал… Пятнадцать лет!
– Чего хочешь? – заорал Душко.
Хренин наклонился к самому уху раненого и, чуть ли не залезая внутрь языком, зашептал:
– На себя возьми, ты же друг мне! Скажи, что пистолет посмотреть попросил, а он стрельнул.
Хренин вложил ствол в дружескую руку.
– Держи пистолетик! А я тебе все деньги скопленные отдам… У меня есть!..
– Да пошел ты! – мучился от боли Душко, зажимая рану свободной рукой.
– Не выдашь? Друг!..
– Отвали!
Он лежал на асфальте в утепленных штанах и отчетливо сознавал, что не выдаст этого гада Хренина. Его же из ментов попрут, и придется ему возвращаться в свой поселок Рыбное…
– Вот спасибо тебе, друг! Друг ты мой!!!
Завыла, приближаясь «скорая». Пока она искала въезд на бульвар, Хренин связался с «восьмым» и сообщил, что Душко по неопытности произвел выстрел из пистолета и самого себя ранил.
Из рации хлынуло такое матерное извержение, что даже Душко, изнемогая от боли, пришел в восхищение. Этому оратору с импровизациями надо на эстраде выступать, а не в ментовской служить!
– Еще «скорая» нужна, – сообщил младший сержант рации.
– Куда стрельнул? – немного пришел в себя голос на другом конце.
– Да легко, в ногу…
– Высылаю…
Докладывая в рацию, под сирену «скорой», Хренин вдруг увидел, как лысый встал со скамейки и пошел по дорожке, ускоряя шаг.
– Стоять! – заорал он. – Стоять!
Но лысый, казалось, не слышал окриков, продолжал идти, зажав окровавленную ушную дыру большой ладонью.
Навстречу удаляющемуся коммунальщику на бульвар вырулила «скорая». Скрипнула тормозами перед самым его носом, чуть не сбив с ног, даже бампер коснулся колен.
Открылась дверь «мерседеса», из нее друг за другом вышли двое мужчин в белых халатах.
– Держите его! Лысого! – закричал Хренин, перетаскивая Душко с асфальта на лавку. – Это он пострадавший!
Глядя на коммунальщика, санитар и фельдшер испытали некоторое нервное расстройство, как если бы их обработали звуком очень низкой частоты. Им показалось, что перед ними какой-то монстр стоит весь в крови. А еще он выше их был на полторы головы и без уха, так что ребят можно было понять, когда они неловко взяли пострадавшего за руки. И они, и даже Хренин – все поняли, что сейчас произойдет нечто ужасное, из другой жизни, какая-нибудь такая вещь, перед которой даже ранение Душко ерунда. Небеса разверзнутся, или наоборот, земли разойдутся…
Лысый зашевелил плечами, поднял лицо к небу, завыл тоненько…
Во всех душах стало холодно.
В этот момент из кабины «мерседеса» ловко сошла на асфальт небольшого роста докторица, со стетоскопом на груди и медицинским чемоданчиком в руках.
– Что случилось? – спросила. – Зачем вы его схватили? Отпустите!
Санитар с фельдшером тотчас подчинились команде и, сделав шаг назад, словно от пропасти отступили.
Пространство разжижилось до обычной плотности, небеса по-прежнему мирно протекали над головами, а земля московская, как была сейсмически безопасна, так и осталась.
5
Сашенька, а именно так звали молодую докторицу, всем сердцем любила медицину, закончила Первый медицинский и доучивалась сейчас в ординатуре на психиатра. Она трудилась над кандидатской и подрабатывала на «скорой». Характер у Сашеньки был, что называется, нордическим. Она вырабатывала его на протяжении последних шести лет, избрав специализацией психиатрию. Психиатрия и «сю-сю му-сю» никак не сочетались, а потому она закаливала свой дух и одновременно изящное тело. Каждое утро в шесть, если была не ее смена, ныряла в открытый бассейн, в клубах пара проплывала километр, затем час занималась на тренажерах, семь минут отводила на душ, на укладку волос – и через пару лет такого режима девушка превратилась просто в волшебную красавицу. Правда, в красавицу очень маленького роста. Сто пятьдесят четыре сантиметра, измерили ее в седьмом классе, и больше она уже не росла. Переживала страшно, так как все девки вокруг были ногастые, и с первичными половыми признаками у них все было в порядке. А у Сашеньки грудка была чуть больше мальчишечьей, и от того эти самые мальчишки ухаживали за ней только в ее фантазиях и цветных снах.
Зато Сашеньку очень любил папа. Она помнила, как заканчивала десятый класс, как плакала на выпускном, мучимая своей девственностью и нецелованными губами, и как отец, прижав ее к своему горячему сердцу, сказал:
– Сашок, да идиоты они все! Ты самая красивая девушка, какую я только видел! Пройдет время, и ты с ума сойдешь от количества мужчин, которые будут добиваться тебя, вступая в единоборства друг с другом, повинуясь могучим инстинктам природы! Не будь я твоим отцом, первым бы вырвал из своей груди пылающее сердце и отдал тебе!
Папа был литературоведом, когда-то он уже вырвал свое сердце и отдал маме. Мама сердцем папиным поиграла и вернула его разбитым.
После этого папа жил на краю города, в крошечной квартирке среди книг, и, скорее всего, был неудовлетворенным романтиком, так говорила мама.
Но Сашенька отца очень любила. Именно за его сентиментальную странность и веру в литературные идеалы. Она и вправду частенько подумывала, что, попадись ей такой человек, как отец, влюбилась бы без оглядки!
А потом папу раздавил каток Это было и смешно, и трагично. Папа шел по шоссе к автобусной остановке со сборником средневековых английских баллад в руках и, вероятно, повторял что-то наизусть, а водитель катка, накануне проводив сына в армию, просто заснул за рулем… Специалиста по укладке асфальта посадили на восемь лет…
Сашенька очень переживала гибель самого родного человека и от нотаций мамы, смыслом которых было то, что выходить замуж надо за надежного и состоятельного, а любовь иметь на стороне, вскоре переехала в отцовскую квартиру, где надолго погрузилась в волшебную вязь свинцовых строчек выдающихся мужей, в книги, среди которых жил и мечтал отец…