Родичи - Липскеров Дмитрий Михайлович. Страница 2

Друг продолжал тереть щеку и думал о том, что, может быть, действительно показалось, что не детеныш это был, а лиса какая-нибудь, а жена давно шкуру просит, чтобы в детскую бросить, чтобы детям не застыть. Ковры-то, они для материка, а здесь земля на километр промерзла…

– Д-д-давай к нам на пельмени сегодня!

– Ну, вот и ладно! – обрадовался примирению стрелок. Повернулся лицом к другу и широко улыбнулся. «Четырнадцать лет дружим», – подумал.

Они разошлись до вечера, в котором обоих ждали жены и пельмени с водкой.

Все-таки истерик, подумал стрелок…

Воздушный пузырь кончался, и, когда его осталось на вдох, он глотнул и поплыл обратно.

Наглая нерпа крутилась здесь же, скалила зубы, так что он не выдержал и что есть силы царапнул ее по животу. От неожиданности обиженная пловчиха потеряла ориентацию и, оставляя за собой тоненькие струйки крови, взметнулась к поверхности. Ударилась приплюснутой головой об лед и, слегка контуженная, на большой скорости скользнула в черную глубину.

Он без труда отыскал полынью, выбрался на ледяную кромку, встряхнулся от воды и потрусил к тому месту, где осталась лежать его мать.

Не обнаружив ее, он лишь единожды проскулил в звездное небо, а потом просто лег на последнее материнское лежбище и приготовился превратиться в неживое. В животе урчало все сильнее, и ото всех сегодняшних горестей даже захотелось стать неживым, но он не знал, как случается смерть, просто закрыл глаза и заснул…

На следующее утро его подобрал Ягердышка. Ехал мимо, а вернее, бежал за четырьмя полудохлыми собачонками, снаряженными в нарты, хватанул его, сонного, за уши да и засунул под вонючую кучу тряпья…

В это время ночью по заснеженному лесу средней полосы бежал кто-то, и глаза его злобно сверкали. Существо то и дело ударялось мускулистыми бедрами о столетние сосны, облизывая при этом свинячьим языком небритые щеки. Держа в правой руке разводной ключ, злобный левой походя распорол брюхо матерому волку, а волчица еше долго, поджимая хвост, трусливо принюхивалась к вываленным кишкам своего самца, смердевшим кислой кровью и тухлым яйцом…

Маленький мужичок Ягердышка, лет примерно двадцати, с огромным фингалом свежего производства, являлся коренным представителем северных народов и гордо называл себя чукчей, хоть и жил с эскимосами, как ему казалось, с незапамятных времен. И жена у него была эскимоска – черная баба лет на десять старше, выше на голову, скуластая, с такими узкими глазами, что Ягердышка, сам отнюдь не круглоглазый, не переставал дивиться, как это она сквозь такие щелки видит. Чукча даже не успевал уловить моменты, когда жена открывает глаза, а когда закрывает. «Может, у нее и нет такой способности? – размышлял Ягердышка, покуривая трубку, набитую махоркой пополам с сушеным ягелем. – Все время с открытыми глазами живет?» Он даже ночью проверял – склонялся над лежанкой и всматривался подолгу в лик жены. Все те же щелки, словно прорези для копилки, да и то старинной, из тех времен, когда монетки были потоньше и поменьше.

Иногда в такие проверки Ягердышка вдруг явственно слышал телесный призыв и тотчас ложился на жену сверху, шаря под ее животом по слежавшемуся меху, отыскивая нужное место, которое раскрывается в самом сладком бабьем уголке. Эскимоска никогда не просыпалась от мужниных манипуляций, а может, и не засыпала, но так или иначе, признаков, что произошло вторжение в ее сухое тело, не выказывала.

Старая, ухмылялся Ягердышка, пересохла, словно рыбина на солнце. Все в ней пересохло, а оттого и детей не рожает. Людишки говорили, что они разной веры, а потому и не дает им небо продолжения. Ягердышка был православным, а Укля, так звали жену, водила хороводы вокруг шамана и шептала какие-то непонятные заклинания по поводу и без повода, сыпала в углы чума всякую дрянь, но была тиха и покорна…

Приноравливаясь за нартами и покрикивая на вожака собачьей упряжки, Ягердышка вспомнил лето, когда его пытались призвать в армию. Он исправно приехал в Центр и явился в военкомат, где его раздели донага, измерили с помощью длинной палки и по причине чрезвычайно малого роста, а также малого размера обуви отпустили обратно в тундру. Военный комиссар, глядя вслед Ягердышке, с недоумением развел руками: «Что ж, мне у восьмилетнего сына сапоги для него просить? – сказал и улыбнулся. – Говорят, у мужика в штанах то же, что и в сапогах!» – опять улыбнулся. Улыбнулась и вся призывная комиссия, вспомнив чукчино недоразумение.

В Центре Ягердышка на радостях запил, а пропив все до копейки, решил не возвращаться в родной чум, а отправился в сторону эскимосских поселений, с которыми чукчи традиционно торговали испокон веков. Ему хотелось поподробнее узнать, как живут за Беринговым проливом, в чужой стране Америке… Однако, не зря же два года Родина подарила!

Через пять дней поисков Ягердышка понял, что заблудился, но не испугался того: в тундре, примыкающей прямо к вечным льдам, стояло на редкость теплое лето, так что и шапка не нужна. Разве можно трусить, затерявшись в родном доме!

Ел он, что под ногой хрустнет. И ягоду, и гриб любой, и ягель, так что несварение в желудке случилось закономерно, и он то и дело садился в тот же ягель облегчить свое и без того воробьиное тело.

А нашелся Ягердышка неожиданно. Он уже почти добрел до Северного Ледовитого океана, чуял самую соль воды, когда вдруг рассмотрел небольшой белый айсберг, с вершины которого, прогретой солнцем, сбегал ручей. Причем так была устроена ледяная глыба, что имела на высоте человечьего роста подобие трамплина, с которого и спрыгивал маленький водопад. И спрыгивал вовсе не в пустоту, не куда-нибудь там в растительность, а на голые плечи ладной эскимоски, которая сразу же заприметила Ягердышку, но ничуть его не застеснялась, продолжала обливать свое тело студеной водой и одаривать чукчу картиной поистине ошеломительной.

В голове у парня зашумело, как после выпитой водки, в горло словно полено засунули. Он стоял раскрыв рот, лишь косые глаза шарили то по плоскому животу эскимоски, то по плоским грудям с бледными сосками…

«Она меня не видит! Не видит! – шептал про себя молодой чукча. – У нее глаза закрыты! Эх! Эх, как повезло!..»

Дело в том, что Ягердышка никогда прежде не видел голой бабы. Материнские руки до плеч, и только… То был первый случай!.. Когда-то, лет семь назад, ему дали посмотреть на фотку с обнаженной французской девицей, выгнувшейся рысью и выставившей напоказ уж такое!!! Но есть индивидуумы, которые не воспринимают наготу чужой расы. Например, белый часто смотрит на черную, что бы она ни вытворяла, равнодушно. Так и красотка на фотке не вызвала в трусах Ягердышки даже легкой подвижки.

Здесь же было совсем иное… Косая!..

Не видит!

Но оказалось, что моющаяся баба все прекрасно подмечает.

– Замужняя я! – крикнула негромко, чем застала Ягердышку врасплох, так что в желудке опять скрутило. Он отбежал поодаль, скинул порты и стал еще легче. Так и улечу в небо, подумал.

– Жаль! – крикнул он, когда вернулся.

Баба уже оделась и собиралась уходить.

– Жаль!

– Чего же? – обернулась.

– Что замужняя!

– А то?

– Женился бы, – ответствовал Ягердышка, все еще ослепленный ее наготой.

– Пошли, – поманила баба.

Он не стал спрашивать, куда, а затрусил за бабой спешно; эскимоска шла молча, но быстро, так что Ягердышке пришлось припрыгивать вослед. Целый час они шли до стойбища, а чукча узнал о бабе лишь одно – как ее зовут. Укля!

Она привела его в свой чум, в котором, впрочем, мужа не оказалось, а воняло тухлым оленем. «Промышляет, видимо, – подумал Ягердышка. – К вечеру, поди, будет…» Но и к вечеру муж не появился, а Укля, устраивающаяся на ночлег, так и не потрудилась объяснить, где ее благоверный. Ну что ж, Ягердышка не был слишком любопытным и довольствовался открытыми под животом мехами, между которых милостиво пропустили его снаряженную плоть, впрочем, разрядившуюся почти мгновенно.

Так Ягердышка не стал солдатом, но стал мужчиной. Предстояло узнать об Америке…