Родичи - Липскеров Дмитрий Михайлович. Страница 31
Никифор расслабил кишечник.
Катерина смотрела на возлюбленного глазами круглыми, наполненными жалостью до краев, как финские озера во время таяния снегов выглядели глаза. То, что Боткин обгадился, ничуть ее не смутило, наоборот, беспомощность гения обрадовала, так как показывала Катеринину нужность, и девушка, вспомнив себя квалифицированной медсестрой, ловко перевернула больного на живот и совершила все необходимые гигиенические процедуры.
Она перевернула Никифора обратно.
– Я с тобой, Киша!
«Убить! – пылало в мозгу Никифора. – Сделать анатомическим пособием! Вагина от макушки до пят! Тварь!..»
В это время дверь в палату открылась, и вошел покрытый белым халатом Иван Семенович Бойко. Втянув носом воздух, понял, что не вовремя. Впрочем, генерал виду не показал, а улыбнулся Никифору, а также Катерине.
– Вот, – сказал Иван Семенович, скосившись на руку, зафиксированную буквой Г. – Заживает рука! А вы как? Вижу, что молодцом!..
Здесь Бойко откровенно врал, найдя Никифора Боткина в состоянии ужасном. Скошенные глаза, наполненные безумием, скривленные бледные губы и торчащий из-под повязки толстый рыжий волос.
– Слабенький он еще, – вмешалась девушка. – Часто сознание теряет. Но врачи говорят, что все в порядке будет.
– Вот и чудесно, – улыбнулся Бойко, заметив, что губы девушки влажные, впрочем, как и глаза. – Я всего на минуточку, врачи более не позволяют!..
Никифор собрался с силами, свел глаза к переносице и произнес:
– Убить!!!
– Вот видите, – развела руками Катя. – Пока мозги еще путаются.
– Все будет хорошо! – уверил генерал-майор и уже толкнул спиной дверь, как увидел в кармане висящего на стуле пиджака краешек какой-то книжицы, показавшейся ему знакомой.
«Это же Палладий Роговский из Бологого», – вспомнил Иван Семенович и попросил книжицу на время.
– Конечно, конечно, – согласилась Катерина радушно. – Ему не скоро еще читать!
Она достала Роговского из кармана пиджака и протянула Бойко.
– Спасибо, – поблагодарил Иван Семенович, кивнул головой Никифору и вышел, плотно затворив за собою дверь.
Через несколько минут Катерина заметила вздымающееся одеяло и, вздохнув, наклонилась к животу Никифора. Вытаращив правый глаз, Боткин нащупал похудевшими пальцами эмалированное судно возле кровати, вознес его и опустил что было силы на голову девушки.
Катерина крякнула и, выронив измученную добычу, потеряла сознание.
Судно звучно покатилось по полу, Никифор удовлетворенно проследил за ним и потерял сознание вслед за медсестрой с удовольствием…
8.
Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул. Да как прыгнул!!! Как будто не человечьи ноги, а два расправленных крыла вознесли танцора чуть ли не к самому потолку, отчего у балетной старухи клацнули вставные челюсти.
Во время прыжка студент Михайлов исхитрился дважды поменять положение ног и рук, при приземлении сделал немыслимое движение головой, так что всем присутствующим показалось, что голова с чудесными белыми волосами сделала круг по часовой стрелке…
Здесь концертмейстер перешел на пьяно, и молодой человек превратился в грациозную птицу, то вспархивающую, то опускающуюся на землю в томливом поиске любовной пары. Казалось, его позвоночник мог гнуться в разные стороны резиной, шаг начинался чуть ли не из шпагата, шея вытягивалась, словно лебединая, глаза были столь бесстрастны, а их взор столь глубоко устремлен вовнутрь, в самую душу свою, что не оставалось сомнения – танцует гений.
В глазах Ахметзянова дрожали слезы. Он сам забыл обо всем на свете и просто наслаждался великим искусством. Слез прибыло, когда патологоанатом вспомнил мать, выпрыгнувшую со сцены в кулису на смерть. Когда же импресарио увидел слезный блеск в глазах присутствующих, все переполнилось в нем самом и полилось соленым морем на татарские скулы…
Истинным коварством обладал концертмейстер. С пьяно он перебросился на бешеное форте, заставляя универсальное тело студента Михайлова вращаться, словно волчок, как будто он не балерун был вовсе, а фигурист какой-то!..
Вскрикивал Карлович, а Лидочка сидела, вдруг согнувшись, уложив старенькую голову на ладошку, забыв о своей вечно прямой спине, и капала по-старчески мелко в тетрадь, растворяя чернильную вязь.
Неожиданно студент Михайлов остановился и, не поклонившись, отошел к окну, откуда стал разглядывать Малый театр.
Еще с минуту барабанил по клавишам концертмейстер, пока не уразумел, что все кончилось. Его пальцы вдруг ослабели, он почувствовал жуткую боль в плечах и решил уходить на пенсию к старому Новому году…
После финального аккорда еще шестьдесят секунд стояла гробовая тишина, завершившаяся сползанием Лидочки со стула и тихим ударом легкого тела об пол. Если бы не сам студент Михайлов, обернувшийся на звук, никто бы и не заметил, что народная артистка Лидочка лежит бездыханная на полу.
А тут все разом встрепенулись.
Карлович протяжно закричал: «Лидоч-ка-а-а!!!» Ахметзянов побежал к столу комиссии, заявляя, что он врач, чтоб никто тело не трогал!..
В аудиторию проникли показывающиеся и показавшиеся, с любопытством взирая на происходящее и громко шепчась.
– Прочь все! – закричал Карлович, махая полными руками. – Прочь, бездари!!!
Аудитория вмиг опустела.
Ахметзянов, склонившись над Лидочкой, вдруг ощутил запах лета и земляники… Прикладывая пальцы к шее старой балерины, он уже знал наверняка, что пульса не отыщет, что мировая звезда умерла, не выдержав рождения новой.
Он уже хотел заявить трагическим голосом, что лауреатка Сталинских премий скончалась от разрыва сердца, но вдруг увидел рядом со своим лицом бледный лик господина А. Молодой человек смотрел в самые остановившиеся глаза Лидочки, и вдруг патологоанатом уловил под своими пальцами слабое биение.
Пульс поначалу был ниточкой, но через тридцать секунд наполнился, а запах лета и земляники пропал. Лидочка открыла глаза и спросила:
– Где я?
Ее подняли и усадили.
Карлович хлюпал носом и икал. У него не было друзей, кроме Лидочки, а потому он тер ей височки и капал в стакан валокордин.
– Все, все! – отмахивалась старуха. – Прошло все! Да отстань ты, Алик!!! А это кто? – уставилась она на Ахметзянова и тотчас вспомнила сама.
– Импресарио!
– Да-да! – подтвердил Ахметзянов. – Импресарио этого молодого человека, который явил вам талант, не имеющий себе равного в истории.
– Выйдите из аудитории все! – распорядилась Лидочка и глотнула валокордина, словно рюмку водки махнула. – И ты, Алик, оставь нас тоже!
– Это же мой протеже! – возмутился Карлович. – И сын… Аечки!.. – Но под пронизывающим взглядом Лидочки как-то сразу сник и поплелся к выходу.
Зато концертмейстер покидал аудиторию победителем. Какие он имел на то основания, никто не разумел, но в глазах пианиста было по большой гордости в каждом, и себя он выносил с выпяченной грудью и оттопыренной губой. Также никто не знал, что назавтра маэстро напишет заявление об уходе на заслуженный отдых и больше никогда не сядет за рояль.
Когда дверь аудитории закрылась, оставляя троих в гулкой тишине, Лидочка позволила себе короткую речь.
– Вот что, молодой человек, – проговорила старуха. – Есть в вас талант, не спорю…
– Гений! – уточнил Ахметзянов.
– Айка, кстати, посредственностью была, – продолжила Лидочка, коротко скосившись на патологоанатома. – Так вот, молодой человек…
Старуха осеклась, так как поняла, что студент Михайлов не слышит ее, рассматривая что-то в окне. Сначала все вскипело в старческой груди от невнимания к ее исторической персоне, затем также охолонуло… Лидочка сама понимала, что перед ней – гений, а что с гениями разговаривать, гениев надо пользовать! Обижаться же на них бессмысленно, даже глупо.
– Пожалуй, станцуете для начала Спартака! Я договорюсь с руководством.