Русское стаккато — британской матери - Липскеров Дмитрий Михайлович. Страница 23
Он вышел из гримерной и направился к сцене, по дороге вспоминая, как купил серебряную коробочку в антикварном магазине. Его прельстили инициалы на крышке — R.K. — и цена в одну тысячу фунтов. Вначале ему показалось — сто, но смуглокожий продавец расправил ценник, виновато пожимая плечами.
— Одна тысяча семьсот двадцать пятый год!
— Что? — не понял Роджер.
— Видите, клеймо стоит? — и поднес лупу к обратной стороне крышки.
Костаки разглядел какой-то знак и тотчас увидел его в каталоге, величиною с шиллинг. Против клейма стоял год соответствия.
— Покупаю, — согласился Роджер и протянул кредитную карту.
Продавец готовил слип и продолжал нахваливать уже проданную коробку.
— Замечательная вещица! Сам бы себе приобрел, но вот инициалы не мои! Кстати, — обернулся антиквар, — вам они подходят?
Роджер кивнул.
— Роберт? Рональд? Родрррригес? — сымитировал испанскую «эр» довольный хозяин.
— Вы индус? — внезапно поинтересовался Роджер.
— Да, — удивился вопросу продавец.
— Вероятно, вы уже в третьем поколении живете в Лондоне?
— В четвертом, — с гордостью сообщил антиквар, заворачивая коробочку в тонкую бумагу.
— Бывали на родине?
— У меня там прабабушка! Ей сто девять лет!
Роджер сунул коробочку в карман.
— Странно, в вашем магазине нет ни одной вещи из Индии.
— Плохие продажи.
— Колониальный индус торгует на моей родине вещами моих же предков! Удивительно!
— Что такое? — вдруг почернел лицом продавец. — Расизм?!
— Да что вы, — махнул рукой Роджер. — Я просто представил себя где-нибудь в Кашмире, торгующим индийским антиквариатом. А в это время у меня в каком-нибудь Йоркшире бабушка бы жила ста девяти лет!.. Дикость какая-то…
— Я могу сделать возврат, — зло предложил индус.
— Я купил эту вещь, она мне нравится!
Костаки потрогал карман с покупкой и на прощание сказал:
— Индусы — самая загадочная нация. Ваша религия поистине величайшая из великих!.. Индуистом можно быть только по рождению, принять же индуизм в зрелом возрасте невозможно!.. Эти погребальные костры, развеивание пепла над великим Гангом… А ниже по ручью мылят свои тела женщины в цветастых сари, омываемые пеплом своих предков. Какая преемственность! Какая глубина!..
— Убирайтесь! — прошипел индус.
— Вы меня не поняли! — воскликнул Роджер. — Извините, если в моих интонациях проскользнуло что-то обидное для вас! — Он протянул продавцу руку. — Роджер Костаки!
Продавец все еще подозрительно смотрел на странного типа в залоснившихся штанах, потратившего запросто тысячу фунтов и очень двойственно разглагольствующего об его родине.
— Я был много раз в Индии! Я люблю вашу страну! Ну же! — странный тип почти ткнул в продавца протянутой ладонью.
Индус с видимой неохотой пожал Роджеру руку, найдя ладонь влажной и неприятной.
— Мушараф.
Роджер улыбнулся, достал из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул новому знакомому.
— Я играю в Лондонском королевском симфоническом оркестре. Это билеты. Приходите завтра! — и вышел вон.
Мушараф еще долго смотрел то сквозь витрину, вслед странному покупателю, то на билеты Лондонского симфонического. В таком недоуменном состоянии он не находился еще никогда…
Возле прохода на сцену собрались все участники концерта. Кто-то сквозь кулисы, отодвинув их слегка, рассматривал публику — это молодые глазели на Чарли, — а оркестранты постарше знали, что сегодня, впрочем, как и всегда, аншлаг, да и принца видели не единожды.
Появился Миша.
— Здравствуйте! — приветствовал он всех тихо. — Пошли!
На сцене появилась первая скрипка, и раздались аплодисменты. За первой скрипкой потянулись и остальные, занимая в оркестре свои места.
Роджер выходил одним из последних, зато его стул располагался прямо на авансцене, возле правой кулисы.
— Шостакович в третьем! — услышал он за спиной картавый голос. — Легато-о-о!
Костаки даже шеей не двинул, прошел к своей кулисе, сел на стул и еще раз проверил пояс.
И конечно, слегка подвесив паузу после выхода последнего музыканта, явился на сцену Миша. В черном безупречном смокинге, в тонких золотых очках, он поклонился публике, с креном на правую сторону, выпрямился и пригладил волосы.
Уже кричали «браво», а Миша стоял у кромки сцены и глядел сквозь стекла очков на принца Чарльза, не обращая внимания на русского посла вовсе.
Он вернулся к оркестру, взял с пюпитра палочку и показал на всеобщее приветствие. Оркестр поднялся и получил от зала авансом энергию аплодисментов.
Роджер ненавидел всякого рода эксперименты в искусстве. Литовский балет он лицезрел на репетиции и считал, что лучше бы малайцы занялись конструированием автомобилей, чем литовцы балетом.
Особенно Роджера потрясла Джульетта — девица малого роста, с тяжелым задом, пригодным для народных танцев, но никак не гармонирующим с образом юной шекспировской героини. Про Ромео и говорить было нечего! У юноши ноги были короче тела вдвое!.. Вырождение!.. «Что это за страна такая — Литва? — думал Роджер, открывая партитуру. — Вражеская!.. Враждебная искусству…»
Он вытащил ударную палочку из замшевого чехла и поелозил по ней пальцами, ощущая телесную радость. Тридцать процентов платины, тридцать серебра, а остальные сорок сложного сплава… Бережно положил ее на пюпитр. Открыл остальные чехлы, щелкнув кнопками, и пробежался по головкам палочек подушечками пальцев, проверяя их готовность к сегодняшнему концерту. Словно уже сыграл на самих палочках, прикосновениями одними.
Миша вздернул почти лысую голову, взмахнул руками, и по сцене забегали и запрыгали Гоблины с Гремлинами, вытанцовывая Шекспира под Прокофьева.
«А-а-а, — догадался Костаки. — Пародия! Музыкальная шутка! Но почему наш оркестр?»
Он слегка дотронулся палочкой до треугольника, ловя сердцем произошедший звук. Пение металла было столь чудесным, что Роджеру стало наплевать на низкозадых балерунов в средневековых костюмах. Все его тело наслаждалось чистым звуком. Он ловким движением засунул палочку обратно в чехол и так же ловко выудил другую, ударив по треугольнику трижды.
Он попал точно, куда было ему же и нужно. В верхнюю часть треугольника справа, литиевую со сплавом ванадия, в нижнюю — платина с титаном, и вновь в верхнюю справа.
Роджер почувствовал подступы экстаза. Напряглись стопы ног, и из обеих подмышек потекли струйки.
Он вновь сменил палочку на очень толстую. Жирнушка — называл ее про себя. Она давала звук необычайной глубины, и Роджер был уверен, что Жирнушка своим голосом могла бы достичь уха какого-нибудь чудовища на дне океанской впадины.
Ударил ею слегка наискосок, по различным сплавам, и застонал про себя…
Наступили двадцать пять тактов паузы, и Роджер поглядел на альтиста, который даже искоса не посматривал на литовских юношей.
Видно, совсем дело плохо, если альтист не интересуется. Видно, совсем никудышные артистики!..
Надо было Мушарафа позвать сегодня. Мнение его послушать!
Пауза кончилась, и Роджер со всей затаенной страстью принялся солировать. При этом он использовал до шестнадцати палочек, меняя их так ловко, что любой фокусник мог бы позавидовать… Выдергивал из чехлов! Засовывал обратно!.. Нейлон вокруг подмышек пропитался большими темными кругами… Все в душе пело, все в теле подпевало душе, в мозгу вспыхивали крошечные молнии, сладко туманя рассудок… И…
Вновь наступило тридцать два такта паузы.
Почему-то Роджер вспомнил себя в церкви, наверное потому, что на сцене танцор-священник появился…
Он исповедовался впервые, хотя ему уже исполнилось одиннадцать лет. Мать привела его в храм и указала место, куда надо идти.
— Вон, видишь, кабинка! — указала она в глубину. «Похоже на биотуалет», — подумал Роджер и смело направился к исповедальне.
За шторкой пахло старым деревом и ладаном. Было темно, и Роджер различил слабый отблеск света лишь на стенке исповедальни. Окошечко… Сделано то ли из сетки, то ли плетение какое… И к нему ухо огромное приставлено. Как у обезьяны.