Праздник - Вальдберг Геннадий. Страница 1
Вальдберг Геннадий
Праздник
Геннадий Вальдберг
Праздник
(повесть)
Это также просто, как лгать.
Перебирайте отверстия пальца
ми, вдувайте ртом воздух, и из
нее польется выразительнейшая
музыка.
Шекспир "Гамлет"
К праздникам решили покончить с крысами и поручили это дело Петьке Кочеву, ротному коновалу. А чтоб не обидно было - кому охота за здорово живешь в помойках копаться? - обещали три дни увольнении, на вес праздники, с седьмого и по девятое. Петька рьяно за дело взялся, лазал под нарами, сыпал яд во все дыры - и крысы словно взбесились: носились по части, забивались в сугробы, отсиживались в умывальнике. А ночью норовили юркнуть в сапог. И Лешка подолгу мял голенище, прежде чем решался впихнуть в него ногу. Тут же, как водится, поползли небылицы: что вот, в третьей роте, кому-то под одеяло залезла; в четвертой кого-то за ухо цапнула - и вообще, когда погибель почуют, крысы опасней змеи делаются, будто у них по зубам яд стекать начинает. Свидетелей, конечно же, не было, все эти истории с третьих рук пересказывались, но слухи - штука заразная. И ночью Летка спал неспокойно: "Вот ведь напасть! Травят, их травят - и хоть бы одна издохла!"
Хотя, впрочем, вранье. Подыхали они десятками. Только не на глазах, а обратно в норы к себе уходили. Под "Ленинской комнатой", например, скопилось уже целое кладбище, и смрад в ней стоял такой, что даже открытые настежь окна (это в тридцатиградусный-то мороз, от которого стены и пол покрывались инеем) не могли его выдохнуть. Даже политзанятия отменили. - "Чтоб как крысы не сдохли!" - сказал Адам Ланг.
Пока как-то, однажды, Лешка все же увидел. Когда роту вели на обед: затесалась вдруг в строй, завертелась туда и сюда - и кто-то поддал ее сапогом. Да так лихо, что крыса взлетела над головами, как гимнаст, что сорвался с трапеции, и шлеп к ногам старшины.
- Рожденный ползать - летать не может! - сострил тот же Ланг.
Но Сундук его шутки не понял.
- Кто-о?! - наливаясь красным, как кумач над плацем, взревел он и приказал роте встать.
Разговоры все сразу же смолкли, но и повторное "кто-о?!" осталось без ответа.
Тогда Сундук наступил на крысу, и черная мерзость брызнула из ее разинутой пасти.
- Видели, ссссуки!? - процедил он, смакуя бесконечное "с" в своем любимом словечке.
За это "с" его и прозвали "Ссссундуком". Дубовый, громоздкий, топорной работы. Поднимается крышка, и ржавые петли выскрипывают: - "ссссу-у!" - и упаси Бог голову вовремя не отдернуть.
Однако сейчас Лешка не думал об этом. Холодно. Морозец похрустывал, и не только корочкой снега под каблуками. Будто сам воздух раскололся на мелкие льдинки и больно, как наждаком, саднит горло и легкие. Кусочек тепла забился куда-то под ребра, но безнадежно подтаевает, истекает липкими 6
клубами пара под носом. И Лешке кажется, что, наверно, именно так уходит душа из тела.
Черно-красный бугорок, что минуту назад был крысой, тоже дымится. Видно, души людей и зверей - одинаковые.
Вчера лейтенант Аубекеров отобрал лешкин свитер. Лешка забыл застегнуть гимнастерку на верхние пуговицы, вот и попался. - "А ну-ка, сними, - сказал Аубекеров. - В свитерах дома походишь. А здесь, братец, служба." - И Лешка снял. Своими руками каптерщику отдал. Всего-то неделю понежился теплом его шерсти. - "Теперь мое сердце спокойно, - писала мама. - Шерсть настоящая. Я купила ее на рынке..." - и Лешка мерз как бы вдвойне: от колючего воздуха, и еще от обиды.
- Так и будем стоять?! - надвинул ушанку на лоб старшина и спрятал руки в карманы шинели. Это специально, чтобы позлить. Рота стояла в одних гимнастерках, без шапок. Зам командира по хозяйственной части, майор Мартынов, запретил ходить в столовую в верхней одежде. Из гигиенических соображений, - объяснил он. - От мороза, дескать, микробы дохнут.
- Даю еще десять минут! - сказал старшина. - Если никто не сознается на работу пойдете нежрамши.
- Не положено! - огрызнулся Борька Теплицкий. Лешка тоже не помнил, чтобы тут не кормили.
- А вот посмотрим, положено или нет. Это вам служба, ссссуки, а не у бабы под юбкой!
В строю зароптали. Действительно, кому это взбрело крысу ногами пинать? - и как-то само получилось - головы всех повернулись к Фильке-студенту (без жертвы Сундук не отвяжется). Синюшный, с сухими покусанными губами, Филька стоял, втянув голову в плечи, и затравлено озирался.
- Да что вы, ребята?! Да что?...
К нему потянулись руки, стали комкать одежду - а он все бубнил:
- Да что вы?... Да это ж не я...
Лешка Фильку не трогал. Пальцы как будто примерзли к ладоням, и даже бы если б хотел... Но и жалости не было. Было что-то другое: будто голова и грудная клетка превратились в сосуд. Тонкий, как скорлупа. Тронь - и рассыпется. А Лешке хотелось его сохранить...
- Вы как хотите, - протолкался вперед Валерка Кенжибаев, - а я жрать пошел!
- Назад! - гаркнул Сундук. Но опоздал, потому что за Валеркой еще потянулись. Тогда Сундук забежал им дорогу и ткнул пятернею в висок: - Стой! Приказываю!
Валерка остановился.
- Невыполнение приказа! - заорал Сундук. - Да в военное время я бы вас без суда всех и следствия!...
- В военное время я бы первую пулю в тебя пустил, - не вынимая рук из карманов, ответил Валерка.
Сундук задохнулся.
- Пять нарядов вне очереди! Две недели гауптической вахты!
- А это вот видел? - Валерка шевельнул кулаком в кармане, да так, что штаны расстегнулись.
Рота грохнула со смеху.
И наваждение как рукой сняло. О Фильке забыли. Не дожидаясь команды, взяли направо и строем, в ногу, зашагали по части. Адам Ланг затянул песню, и сотня глоток ее подхватила:
Вьется, вьется
Знамя полковое,
Командиры - впереди!...
Только черный комок в луже крови, словно плевок чахоточного, остался на белой обочине.
Вечером таскали на ковер. У дверей в командирскую стояла толпа, прислушивались: кто же расколется? Но стукача прозевали. Аубекеров распахнул дверь, отметя толпу в сторону, и ткнул пальцем в Сережку Кривошеева.
- Доказать еще надо! - взвыл Сережка.
Но сержанты завернули ему руки за спину. В другом месте тебе докажут.
- Ишь, сссука! Нашел в кого крысой пулять!
- Так ведь не попал, - сказал Ланг.
- А ты, немчура, помалкивай!...
Но больше всех досталось Валерке Кенжибаеву. Его вызвал сам Батя. И вернулся Валерка - будто час на дыбе провел. Аж подмышки вспотели.
- На губу завтра, - погладил он свой короткий ежик. - Даже отрасти не успели.
- В праздники на губе хорошо, - успокоил его Борька Теплицкий. - На работу не гоняют и лишний шмат масла дают. - И тут ему можно поверить, потому как в вопросах губы - Борька ас. Больше всех отсидел. Смеху ради тут как-то подсчитывали: сколько честно он долг отдавал, а сколько в нахлебниках мыкался? И забавно потом получилось: два дня в части, один - на губе.
- Как по Ленину! - гоготал после Борька. - Два - вперед, шаг - назад. И все - к дембелю!
Но надо быть Борькой, чтобы вот так на вещи смотреть. Лешка, например, на губе не сидел, и вовсе его туда не тянет. Понятно: здесь забор - там забор, и от добра, как говорится, добра не ищут. По здесь хоть бы рожи знакомые...
Лешка попробовал и сейчас эту мысль завернуть - но Борька его перебил:
- Чушь! В жизни все попробовать надо! И плевать, что пайку урежут, и что от ночи час украдут. Зато люди там, люди какие! Здесь сто рыл как портянки развесят, а там - десять гавриков в номере. Как в Интуристе! И каждый загнуть, вспомнить разное может!...
- Околесицу несешь! - свесился с верхних нар Майкл. До этого он лежал как покойник: голова в бинтах, на ухе пуд ваты накручен (на прошлой неделе в это самое ухо ему струей пара шарахнуло) - но борькины рассуждения на него как тряпка на быка действуют.