Заговор бумаг - Лисс Дэвид. Страница 37

Однако меня тревожил один вопрос, оставшийся без ответа. Он касался врагов моего отца. Я не мог понять, почему дядя лгал мне так беззастенчиво.

Глава 11

Я вернулся в свои комнаты в доме миссис Гаррисон и, налив стаканчик портвейна, сел при свете дешевой сальной свечи, раздумывая о том, что, может быть, мы с дядей просто неправильно поняли друг друга. Я спросил его, не было ли у моего отца каких-нибудь грозных врагов, и мой дядя сказал, что не было. Могло ли статься, что он не хотел вспоминать о неприятных обстоятельствах прошлого? Мог ли он думать, что враг, затаивший ненависть много лет назад, не может быть опасным сегодня? Или, может быть, за те десять лет, что я не жил в Дьюкс-Плейс, мой отец примирился с человеком, который поклялся его уничтожить?

Я хотел было уточнить вопрос и поинтересоваться у дяди, не было ли у моего отца такого заклятого врага в прошлом, но побоялся, что, если стану настаивать, он назовет имя, которое я и так знал, и, кроме того, мне было любопытно, почему он молчит, оттого и решил не настаивать. Не утаил ли он от меня эти сведения, полагая, что мне ничего не известно об этом враге? Не думал ли он, что отец вряд ли стал бы рассказывать об этом человеке мне, своему непокорному сыну? Или дядя рассчитывал, что эти воспоминания стерлись из моей памяти в результате всех злоключений и невоздержанности?

Не важно, по каким причинам дядя утаил от меня это имя, но я никогда не забуду Персиваля Блотвейта.

Я так до конца и не понял, в чем заключался конфликт между моим отцом и Блотвейтом, поскольку возник тот, когда мне было лет восемь, но я знал достаточно, чтобы понять: либо мой отец получил обманным путем у Блотвейта некую сумму денег, либо Блотвейт так думал. Все, что мне было известно, когда я был ребенком, — так же как и в тот вечер, когда я сидел в своей комнате у миссис Гаррисон, — это что Блотвейт обращался к отцу по некоему делу, что-то купить или продать, точно не знаю. В тот холодный зимний вечер, когда снежные сугробы выросли до окон первого этажа нашего дома, я понял только это. Мистер Блотвейт появился, когда мы ужинали, и сказал, что ему необходимо поговорить с отцом. Мы сидели за столом, мой брат Жозе и я, а отец, выглядевший суровым в своем белом парике и темном, слегка поношенном платье, сказал слуге, что не может принять этого господина. Слуга исчез, поклонившись, но спустя несколько секунд, как мне показалось, в комнату ворвался весь в снегу толстый, коренастый мужчина в длинном черном парике и в ярко-красном камзоле. Он казался гигантом от распиравшего его гнева и глубочайшего, нескрываемого презрения к моему отцу.

— Лиенцо, — зашипел он, как кошка, — вы разорили меня!

Наступило молчание. Я ждал, что отец вскочит, разгневанный такой грубостью, но он сидел неподвижно, глядя в свою тарелку и опустив голову, словно боялся, что если посмотрит в глаза незваному гостю, это приведет к насилию.

— Вы можете поговорить со мной завтра вне дома, мистер Блотвейт, — наконец сказал он тихим, дрожащим голосом. Капли пота, отражаясь в оранжевом свете камина, блестели на его лице.

Блотвейт расставил пошире ноги, словно приготовился к атаке.

— Не понимаю, отчего я не могу нарушить ваш домашний покой, когда вы полностью уничтожили мой. Вы — подлец и вор, Лиенцо! Я требую возмещения убытков!

— Если вы полагаете, что с вами поступили несправедливо, можете обратиться в суд, — ответил отец с непривычной для него твердостью. У него сорвался голос, выдав страх, но в тот безысходный момент он вел себя с достоинством. — Иначе вам придется смириться с тем, что вы пали жертвой изменчивой природы фондов. Мы все время от времени страдаем от капризов госпожи Фортуны и не в силах их избежать. Я считаю, человеку следует делать только такие вложения, потерю которых он может себе позволить.

— Мой враг — не Фортуна. Вы — мой враг, сэр. — Он указал на отца длинной тростью, — Это вы убедили меня вложить мое состояние в эти бумаги.

— Мистер Блотвейт, если вы желаете обсудить это дело, можете найти меня на бирже и, пожалуйста, избавьте меня от унизительной необходимости приказывать слугам вас выпроводить.

Блотвейт скривил губы, собираясь что-то сказать, но потом они вдруг обмякли, как опустевший курдюк с вином. Он опустил трость и ударил ею об пол. Затем он растянул свой непомерно маленький рот в усмешке и посмотрел на нас. Я говорю «на нас», потому что усмешка предназначалась не только отцу, но и нам с Жозе.

— Полагаю, мистер Лиенцо, я подожду, пока вы не станете искать меня сами. — Он сухо поклонился и вышел.

Если бы дело этим кончилось, я, возможно, забыл бы о нем. Но оно не кончилось этим. Спустя несколько дней, возвращаясь домой из школы, я заметил на улице мистера Блотвейта. Сначала я его не узнал и пошел дальше, пока не увидел прямо перед собой огромного человека, стоявшего по колено в снегу, с развевающимися на ветру длинными полами черного камзола. Он буравил меня своими глазами-углями, утонувшими в его лице, которое показалось мне огромным скоплением кожи, где затерялись маленькие глазки, крохотный носик и прорезь рта. На ветру его кожа покраснела, а черный парик развевался как военное знамя. Он носил темное платье, поскольку Блотвейт был диссентером, а члены этой секты научились у своих предшественников-пуритан подчеркивать скромностью платья равнодушие к тщеславию. На Блотвейте, однако, темные цвета смотрелись скорее угрожающе, чем скромно.

Я хотел перейти на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи, но в этот момент у обочины остановился экипаж, и я лишился такой возможности. Поэтому я пошел прямо на него, наивно надеясь, что, если удача отвернется от меня, поможет напускная храбрость. Может быть, если бы я просто прошел мимо, не обращая на него внимания, неприятное происшествие на этом бы и закончилось.

Но этого не случилось. Блотвейт протянул руку и схватил меня за запястье. Он сжимал мою руку крепко, но неумело. Я понял, что, будучи взрослым, он не имел привычки хватать людей за руку. Я же, будучи мальчиком, у которого был старший брат, очень хорошо знал, как освободиться от такого неумелого захвата. Секунду я раздумывал, что делать — вырваться и убежать или выслушать этого человека, который все же был взрослым. Бесспорно, он напугал меня, но его гнев к отцу был сродни моим чувствам. Он словно озвучил мои мысли и чувства. Поэтому я хотел узнать его ближе. Но с другой стороны, поскольку он показал мне отца с новой для меня стороны, я хотел убежать.

— Отпустите меня, — сказал я, делая вид, будто не напуган, а лишь слегка раздражен.

— Конечно, я отпущу тебя, — сказал он. — Но ты должен кое-что передать своему отцу.

Я молчал, и он принял это за знак согласия.

— Передай отцу, что я требую вернуть мне мои деньги, иначе, не сойти мне с этого места, я покажу тебе и твоему брату, как страшен мой гнев.

Я ни за что не дал бы ему понять, что мне страшно, хотя в его взгляде было отчего испугаться мальчику моего возраста.

— Хорошо, передам, — сказал я, гордо подняв голову. — Теперь отпустите меня.

Ветер осыпал снегом его лицо, и даже в том, как он смахнул его, было нечто угрожающее.

— У тебя больше смелости, чем у твоего отца, малыш, — сказал он с усмешкой, растянувшей его крошечный рот.

Он освободил мою руку, но не спускал с меня взгляда. Я не бросился наутек, а, повернувшись к нему спиной, медленно пошел в сторону дома, где стал дожидаться в тишине, пока отец вернется с биржи. Он вернулся поздно, когда уже стемнело, и через одного из слуг я попросил аудиенцию. Он отказался меня принять, но я отослал слугу обратно, объяснив, что у меня важное дело. Отец, должно быть, понял, что я редко прошу увидеться и прежде никогда не настаивал на встрече, получив отказ.

Когда он позволил мне войти в кабинет, я рассказаk спокойным голосом о встрече с Блотвейтом. Он слушал, стараясь не показывать своих чувств, но то, что я увидел, испугало меня больше, чем смутные угрозы такого напыщенного толстяка, как Блотвейт. Отец был испуган. Но он испугался потому, что не знал, что ему делать, а не потому, что волновался за мою безопасность.