Обладать и принадлежать - Литвинова Рената. Страница 35
В сумерках ищущий навстречу Яе мужчина соблазнился, пошел за нею, заглядывая в лицо, улыбаясь, вчера бы она обрадовалась, но сегодня Яя со всхлипом, резко и громко, махая перед его лицом раскрытой ладонью, пугая выражением лица и голоса, непонятно закричала:
– Нет! Нет! У меня есть совесть!.. – Мужчина затормозился, и она пробежала мимо него вверх по пустынной улице.
Татарин положил перед собой свою пухлую рукопись. Обхватил руками лоб.
– Какой у меня финал? – проговорил он в свою очередь.
Он размышлял, обвязав голову холодным полотенцем. Он не знал, не находил подлинного финала для своего рассказа. Потом он предположил тайно и только для себя: «У меня просто не хватает для этого таланта. У меня просто не хватает для этого таланта, у меня просто не хватает для этого таланта…» – И его охватило облегчение. Он сидел на своем единственном стуле в комнате и улыбался простоте ответа.
ПРИНЦИПИАЛЬНЫЙ И ЖАЛОСТЛИВЫЙ ВЗГЛЯД АЛИ К.
ПРОЛОГ
– Ну что, хорошо, ну а как это сделать? – тихо и осторожно спросил сын Али, будто кто-то мог подслушать. Девушка пожала плечами.
– Я так не могу уйти. Она же мне ма-ма! – нотационно, словно он сам «мама», произнес и стал ловить взгляд девушки.
Она сидела за его письменным столом. Она поглядела на старую настольную лампу с зеленым абажуром, и у нее сжалось сердце. Она не знала, что ответить.
Сын огляделся: в его небольшой комнате по-женски, маминой рукой, было поставлено много ненужной мебели, здесь был даже сервант без посуды – мешался у самой двери. Над кроватью висел ковер – как он только поглядел на него, тотчас стало стыдно, что он так живет.
– Вот, – уже тверже сказал он, – собрать вещи и уйти. Это бесчеловечно… – Он уже принял решение, и все его слова – это была уже какая-то придуманная дань матери. – Скоро она придет. Нет, я так тоже больше не могу жить. А жить здесь вместе…
– Ну, решай сам. Нет времени. Да или нет. – Она поднесла руку к лицу и стала греть камень на кольце.
– Да, я хочу уйти, но мне ее так жалко! – Он встал и посмотрел на часы. – Надо успеть уйти, пока ее нет. Объясняться с ней я не смогу. Это будет скандал. Я уже устал от этого, меня уже трясет от этой жизни с ними, здесь можно… Ах, какие подлые слова я говорю! Но ведь это так. Мне жалко ее оставлять с бабкой…
– Я не понимаю… – сказала девушка тонким голосом. – Ты же хотел уйти.
– Да, – сказал он, сел к столу и на большом листе бумаги сверху написал: «Мама! Я ухожу из дома и буду жить с… (тут он остановился и внимательно посмотрел на девушку, как будто забыл ее имя; он увидел ее лицо и дописал) Сашей. Я люблю ее и не могу без нее жить. Я позвоню».
– Очень глупая записка, – вставая, с довольным лицом, сказала Саша.
– Да… – подтвердил он. Лицо у него было такое, будто что-то внутри у него оторвали. Он долго прохаживался с загибающимся белыми полями листом бумаги. Он искал, куда его положить, а девушка стояла и ждала его в коридоре.
– Положи его на кухне! – крикнула она. Таким голосом она разговаривала, когда все было хорошо, – веселым.
– Нет, бабка прочтет, – непонятно ответил он.
Он положил его в комнате на узкую белую постель. Здесь пахло мамой – он опять запереживал, чувствуя свою негодность и подлость.
Потом он, извиняясь, весело стал смотреть на девушку, пока они ехали в лифте. Едва он покинул квартиру, он как бы «на одну ступень» освободился.
На улице он посмотрел, как на его девушке развевается шарф, а потом взглянул на окна своей квартиры.
Этот мальчик, ему было девятнадцать лет, имел красивое лицо с раскосыми глазами. Им можно было любоваться. Он закурил, кривя ровно-овальное лицо с пребелой кожей.
Уже стемнело. Они сидели у девушки дома. Он не мог ни есть, ни пить поставленный перед ним чай. Он посмотрел в оконную черноту; пользуясь таким ориентиром, он решил:
– Пора звонить.
Девушка шевельнулась, положив голые белые руки на стол. Она с жалостью стала наблюдать, как он набирает номер телефона. В комнату зашел какой-то их приятель. Он тоже остановился. Сын поднял руку, чтоб все замолчали. Все посмотрели на его раскрытую ладонь.
Трубку взяли. Он услышал голос матери.
– Мама! – только виновато сказал он и больше ничего не успел сказать. Он что-то выслушал, и все.
– Как она неправильно поняла! – с отчаянием сообщил он всем. – Бедная, я с ней ужасно поступил, а она сказала, что я ее унизил запиской. Она сказала, что я ей больше не сын!
– Я тебя останавливала, не надо было ей сразу звонить, это неумно, – сказала девушка.
Они сели пить чай.
– А как твою маму зовут? – спросил приятель, чтобы хоть этим вопросом принять участие.
– Аля.
Все застыли, наклонив затылки.
ЧАСТЬ 1
Некоторые сцены из Алиной жизни после ухода сына
Одна.
Комната Али на рассвете. Она пока спит.
Без сына Аля стала сама как ребенок. Что она была за человек – наивный и нелепый. Человек, который забыл и забросил себя. Увидевшего ее во сне поражало лицо старенького ребенка, обиженного, терпящего несправедливость. Лицо, уже несколько подпорченное вечной болезненностью, отстраненное – лицо само по себе. «И уже никто мне не нужен, – как бы говорило оно, – уйдите от меня. Я сама». И страшная жалость охватывала смотрящего.
Перед самым рассветом она начинала просыпаться. Испуганно моргать глазами и смотреть в упор на будильник. И так до самого звонка через каждые полчаса она приглядывалась к стрелкам, все более распаляя себя и раздражаясь. К утру у нее было совсем нервное, помятое лицо. Она все-таки с трудом вставала, накидывала короткий старый халат и шла умываться, даже не взглянув на свое отражение в зеркале.
Ставила на огонь разогревать себе чайник и надолго уходила в комнату, чтобы там, одеваясь, задумываться о чем-то, сидя на стуле. Лицо ее «прочищалось», одно плечо задиралось выше другого, глаза не мигали. Света она не зажигала, ориентируясь по памяти. (Рассвет еле брезжил.) Она надевала ту же одежду, которую сняла с себя вчера и оставила брошенной в кресле.
А если было холодно, она доставала из шкафа совершенно несовместимую по цвету с ее кофтой фиолетовую жилетку и, не глядя, надевала сверху.
И как ни характерно для некоторых людей безразличие к себе, это совсем не подходило ей, Але. Ей вот-вот исполнялось тридцать девять лет.
С утра она рассмешила свою мать. Та, отсыпаясь днем, рано выходила пить чай и смотреть на дочь. На этот раз мать вышла, выключила полувыкипевший чайник и села в углу, дожидаясь.
Во время чаепития Аля так о чем-то призадумалась, что выронила ложку и тут же стала доставать ее из-за стола. Опустившись на оба колена, она уже подняла ложку, но отвлеклась. Под столом лежало объемное черное пятно. Аля остановилась, не понимая, что такое? А потом, низко нагнувшись, стала ощупывать его пальцем, пока не поняла…
Поступок, совершенно ребячий, ничуть не разыгранный, а искренний, подсмотрела мать и зачем-то громко стала хохотать. Зная, что Аля может обидеться, мать все-таки не успела подумать об этом и не сдержала себя.
И вот в чем проявилась Алина «испорченность» жизнью – ее лицо искривилось. Она тут же разозлилась, распаляясь в одну секунду. Повернув свое покрасневшее лицо, она несколько раз повторила: «Грубая женщина!»
– А сама-то какая! – ответила мать, одновременно и с жалостью и с гневом оглядывая ее.
Работала Аля в полуподвальном помещении с длинным коридором, крытым серым жирным линолеумом. По стенам стояли лавки для больных. Лампочки мигали над низкими потолками. Все в этой поликлинике, поработав год, жаловались на головные боли.
Аля имела свой отдельный шкафчик. Там у нее хранились тапочки на смену и белый халат. Рассеянно посматривая по сторонам, она шумно скидывала с ног сапоги.
Низко опустив голову, засунув выше запястий руки в округлившиеся карманы, она проходила мимо посетителей. И никогда не придерживала за собой дверь в кабинет по рассеянности. Все знали, стук означал ее появление. Все в кабинете на мгновение поднимали головы и, досадуя, тут же отворачивались, лениво здоровались кивками. Из этого следовало – все были уже давно на месте, уже работали, а она приходила позже всех. Чувствуя их неприязнь, она тихо-тихо проходила к своему столу.