Дом, который сумаcшедший - Лобов Василий. Страница 37

Одерживая не утихающие приступы тошноты, я бросился бежать, свернул за угол, мгновенно проскочил узкую улочку, выбежал в темный переулок и остановился возле какого-то шикарного дворца, снизу доверху обклеенного предвыборными плакатами обеих кабинетных партий. На этот раз голосовать за Самого Братца Президента мне почему-то совершенно не хотелось.

Я стал размышлять. Мои размышления подсказали мне, что уже через каких-нибудь пять крохотных минут будет объявлен мой общедомовой розыск очень опасного преступника. Тысячи святых экзекуторов и тысячи ревизоров, переодетых в цивильные фраки, высыпят на улицы, чтобы как можно скорее поймать и обезвредить братца Пилата III… А ведь братец Пилат III — это непосредственно я, я как раз и есть братец Пилат III! А я не имею никакой возможности ни связаться с братцем Принцессой, которая могла бы замолвить за меня перед Самим Братцем Президентом словечко, ни даже перебраться на другой ярус… Круг розыска будет все время сужаться, сужаться, сужаться, сужаться, сужаться… пока не превратится в маленькую мышеловку и не захлопнется.

Да, обязательно, непременно захлопнется!

Я опустился на порог подъезда шикарного дворца. Мои руки обхватили мою корону. Я со злобой сорвал ее с головы и с силой швырнул на асфальт; бронированная пластмасса раскололась. Вскочив со ступенек я стал бить, топтать корону ногами. Сорвал с фрака все ордена и медали, а также два микромагнитофона и с наслаждением вдавил все это каблуками ботинок в грязь.

Вдавил и… затрепетал от ужаса.

С такой силой затрепетал, что, вдруг приметив под своими ногами какую-то маленькую щелочку, я забился от ужаса в щелочку.

В моей подпольной щелочке было очень тесно и очень темно, но зато относительно безопасно. Там мне никто не мешал, и я принялся думать разные мысли. Я о многом подумал, пока находился в подпольной щелочке.

Думать мне было вообще непривычно, а там, в щелочке, моими мыслями никто не мыслеводил, там не было ни божественного нектара, ни пыльцы, ни оружия массовой информации. И поэтому мои мысли были странными.

Когда пришла первая подпольная ночь и на улицах зажглись фонарики счастливчиков, мои странные мысли вывели меня из подполья и повели к счастливчикам поднимать восстание.

Я подошел к пяти братцам счастливчикам, среди которых было три братца, несколько от меня физиологически отличающихся, и начал поднимать восстание.

Поднимая восстание, я призвал:

— Братцы счастливчики! Сегодня утром я добровольно сложил с себя корону! Теперь, братцы счастливчики, я — один из вас! Но мне кажется, и я не боюсь этого страшного слова, что мы все глубоко несчастные братцы! Мы несчастны потому, что всех нас лишили свободы! Мы должны быть свободными как птицы! Давайте возьмем в наши руки вот эти метлы и навсегда избавимся от несправедливости и несчастья! Нам нечего, братцы счастливчики, терять, кроме вот этих мётел!

Братцы счастливчики широко улыбнулись и промолчали. Я бросил в массы прокламацию:

— Я очень много думал умом, пока сидел в подполье. И мои мысли подсказали мне, что братцы в Нашем Доме готовы перегрызть друг другу все глотки, только чтобы получить новую корону. Братцы счастливчики, давайте возьмем метлы и навсегда сметем короны! Да здравствует свобода!

Братцы счастливчики улыбнулись еще шире, но опять промолчали. Тогда я бросил в массы братцев еще одну прокламацию:

— Да вы просто не знаете, чем вас кормят! Так называемый продукт переработки — это не что иное, как экскременты наших сумасшедших мыслеводителей! Вас кормят экскрементами, братцы счастливчики!

Братцы счастливчики улыбнулись так широко, как только могли, и хором ответили:

— Продукта переработки у нас хоть и не очень много, но на всех хватает, слава Самому Братцу Президенту!

А один из них добавил:

— И нам все равно, как что называется по-научному.

— Да ведь экскременты — это обыкновенное дерьмо! — крикнул я. — Вас кормят обыкновенным дерьмом, братцы счастливчики!

Тут самый старый из них, улыбаясь, сказал:

— Ты ври, но не завирайся; ври, но знай меру; ври, но не порочь; ври, но не вбивай клин; ври, но не подпевай; ври, но не подрывай основ Нашего замечательного Дома.

А тот, кто добавил первым, снова добавил:

— А если кто-то и называет продукт переработки обыкновенным дерьмом, то это только временно. Как хозяева Нашего Дома, вот призовем к порядку — враз называть перестанет.

У меня не было никакого опыта работы с прокламациями, и восстание явно срывалось. Оно, наверное, срывалось также потому, что на моей голове не было соответствующей авторитетной короны. Вот если бы я был Самим Братцем Президентом, тогда, конечно, восстание ни за что бы не сорвалось… А так оно срывалось… И я пожалел, что не стал Самим Братцем Президентом, поскольку, если бы все-таки стал, мог бы поднимать сколько угодно восстаний. Пожалев, я плюнул на асфальт, чтобы прибавить массам братцев счастливчиков работы, чтобы в этой работе они осознали, как безрадостен и тяжел их труд, и пошел к своей подпольной щелочке.

Я плюнул на асфальт и пошел к своей подпольной щелочке, поскольку поднимать на восстание таких непонятливых в своем непонятном несчастии счастливчиков мне больше ни капельки не хотелось. В нехотении поднимать восстание прошла ночь, прошло утро, прошел вечер, который прошел после того, как прошел день, прошла еще одна ночь и пришло воскресенье.

А по воскресеньям с десяти утра и до часу дня по всем улицам всех ярусов всего Нашего Дома, исключая разве что самые нижние, ходили марширующие марши колонны братцев-мыслеводимых, которые носили с собой знамена, портреты и транспаранты, при этом распевая наши славные домовые песни, славящие наших любимых братцев-мыслеводителей, мыслеводящих этими мыслеводи-мыми колоннами.

Я вылез из подполья окончательно. Вылез и остановился прямо посреди улицы. На меня неотвратимо надвигалась мыслеводимая колонна.

— На месте… стой… раз… два!… — скомандовал возглавлявший колонну братец вожатый, когда нас разделял какой-нибудь десяток метров.

Колыхнувшись знаменами, портретами, транспарантами, на которых красовались гениальные мысли Самого Братца Президента: «Делу — конец венца!», «Делу — два конца» и прочие, колонна остановилась.

— С какого ты яруса, братец? — спросил меня вожатый. Почему не в рядах? Почему без короны?

Я набрал полные легкие воздуха и возопил:

— Я вам не братец! Я — ЧЕЛОВЕК!

Колонна открыла рот и осуждающе ахнула.

Я снова набрал полные легкие воздуха и еще раз возопил:

— Я — ЧЕЛОВЕК! И плевал я на все ваши колонны, транспаранты, портреты и короны!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Братец дежурный ревизор нехотя оторвал свой недремлющий взгляд от лежавшего на столе иллюстрированного портретами и знаменами журнала «Портреты и знамена».

— Ну-с? — спросил он сопровождавшего меня братца вожатого.

— Вот этот братец, братец ревизор, разгуливал по нашему славному орденоносно-знаменосному ярусу без короны, хотя даже невооруженным знаниями Самого Братца Президента глазом видно, что он — не счастливчик.

— Да? Без короны? Забавно…

— Он кричал, что он не братец, а человек!

— Ясно, предельно все ясно. Ты, братец вожатый, можешь идти. Благодарю за службу!

— Служу Нашему Дому! — рявкнул вожатый и, громко щелкнув каблуками, покинул приемное отделение.

Братец дежурный ревизор вышел из-за стол» поковырял пальцем в зубах и лукаво спросил:

— Так. Значит, братец, тебе кажется, что ты не братец?

— Я — человек, — спокойно ответил я.

— Так. Забавно. На что еще жалуешься, братец человек? Что еще тебе кажется?

— Что я несчастлив.

— Да ну? Интересный случай.

— Что я несвободен.

— Ну да? Забавно. А что еще тебе кажется? Не кажется ли тебе, что ты не веришь в нашу святую веру о братстве в Великой Мечте? Может, тебе это кажется?

— Кажется, — сказал я.

— Вот так так! Так-так-так… Так, может, тебе кажется, что ты веришь в разваливающуюся Псевдовеликую Мечту разваливающегося Верха? Может, тебе это кажется?