По лезвию катаны - Логачев Александр. Страница 30

Артема провели мимо костра, разожженного ближе к входу, вывели в центр сидящих полукругом людей.

— Садись, — Асикага положил руку на плечо и сильно надавил. Этот приказ Артем выполнил с удовольствием. Правда, сел не по-японски (это когда колени и пальцы ног прикасаются к полу, а тело покоится на пятках), а по-турецки. Так ему было удобнее.

Не считая двух до омерзения знакомых Артему личностей, разбойников было примерно с десяток — пересчитывать их по головам гимнаст не собирался. Зачем?

Главаря Артем вычислил сразу. И дело даже не в том, что тот сидел наособицу и выделялся доспехами. (У него у единственного были металлические доспехи. Вернее, не все доспехи были из металла, а лишь нагрудная пластина, но остальные и этим похвастаться не могли, а могли они похвастаться лишь доспехами из кожи или из деревянных дощечек.) Взгляд. Вот что выделяло сильнее прочего. Взгляд человека, привыкшего повелевать и не терпящего неподчинения.

За спиной раздалось громкое чавканье. Артем оглянулся — это Асикага и Ицумицу сели у костра и жадно набивали брюхо оставленным им мясом. «Жители страны Ямато не едят животных, — вспомнил Артем слова Такамори. — Видимо, не сильно этих говнюков тревожит запрет на убийство животных, обходят его так же легко, как убивают людей». Такамори рассказывал, что перед въездом в города и села самураи совершают обряд очищения. Очистился и живи себе легко.

Артема продолжали пристально и молча рассматривать, а сам он боролся с внезапно навалившейся сонливостью. Сказывалась потеря крови и усталость. Были б уже придуманы спички, обязательно попросил бы вставить их в глаза. Не удержавшись, Артем громко зевнул.

Чтобы отогнать сонливость, он попробовал сосредоточиться на каком-нибудь предмете, подчинить внимание и сознание только его вдумчивому созерцанию. Предметом этим стала нагрудная металлическая пластина вожака. Пластина была сплошь усеяна вмятинами и царапинами. Похоже, пришлось товарищу славно порубиться на своем веку. Или она досталась ему по наследству, а перед этим прикрывала грудь многих поколений предков? Сохранились на ней и следы чеканки, какая-то надпись. Вглядевшись, Артем прочитал-таки надпись: «Тэмпё, восьмой год, третий месяц, шестой день». «Что же случилось в этот день?» — отрешенно подумал он и перевел взгляд выше. У вожака было худое скуластое лицо, на котором выделялись три особые приметы: сбритые брови, жуткий шрам через всю левую щеку и необычного вида борода — тонкая полоска, начинающаяся от нижней губы и тянущаяся по центру подбородка почти до самой шеи.

А потом Артем напоролся на взгляд, с которым не хотел встречаться. Но встретился. Раз встретился глаза в глаза, пришлось этот взгляд держать. И это было не так-то легко.

Что-то странное пряталось в этих глазах помимо властности, цепкости и жесткости. Такое впечатление — некий навсегда застывший надрыв…

Наконец главарь нарушил затянувшееся молчание.

Заговорил. И Артем не сомневался, что никто не осмелится встревать, пока не будет дано разрешение.

— Вытащите хами, — приказал вожак.

Ицумицу проворно вскочил, бросился к пленнику и, развязав тесемки, вытащил из его рта кляп. Ковыряясь с тесемками, Ицумицу продолжал жевать, чавкал над ухом — и Артема аж затрясло от желания свернуть этому козлу шею.

— Все гайдзины такие здоровые, как ты? — спросил атаман, когда пленника приготовили к разговору.

— Разные, — разлепил губы Артем и убедился, что язык все еще ему подчиняется.

— Что вез твой корабль?

К этому вопросу Артем был готов.

— Я не торговец, я нанялся простым моряком. Знаю лишь, что везли какие-то ткани. Еще видел мешки, — он подавил зевок, — которые, когда дотронешься, шуршали, будто в них песок. Видел, как грузили и закатывали в трюм бочки. Слышал, как торговцы говорили, что надеются на хорошую выручку. Вот и все, что я знаю, а задавать лишние вопросы у нас было не принято.

— Откуда ты сам? — спросил главарь. А чего тут врать?

— Русь. Есть такая страна. Лежит за китайскими землями.

«Сейчас спросит, как я попал в Китай и где выучился балакать по-японски», — устало подумал Артем. Придется расписывать, как шел по долинам и по взгорьям с русским посольством, от которого отстал, словив лихорадку, как мытарился-мытарился и в результате оказался в монастыре Шао-Линь, где от одного монаха научился японскому языку. Пускай проверяет, шлет гонцов в Шао-Линь.

Но, к счастью для уставшего языка, эту ботву Артему излагать не пришлось — потому что ни о чем таком его не спросили. Видимо, разбойничьего главаря мало интересовала история жизни и похождений чужака из неслыханной страны под названием Русь.

— Однажды в Киото я видел такого гайдзина, как ты, — вот о чем сказал разбойничий главарь. — На нем была гайдзинская одежда, а на ногах — высокие кожаные таби. А на тебе лишь внизу гайдзинская одежда. Но сверху на тебе наша одежда, в такой наши земледельцы работают на полях. И на ногах твоих я вижу цурануки. Как это понять, гайдзин?

«Вот сволочь наблюдательная».

— Это легко понять, — сказал Артем. — По дороге мне пришлось ограбить встретившегося мне в лесу человека. Иначе в своей гайдзинской одежде я бы замерз.

Артем запоздало заметил логические дырки в своем рассказе: например, почему он не захватил с корабля теплую одежду. Но он готов был заткнуть эти дырки какой-нибудь пургой насчет того, что «товарищ мой сорвался в пропасть вместе с тюком, а там была наша теплая одежда». Однако ничего дополнительно объяснять не пришлось.

Главарь поднялся со своего места. Взял лежавшие рядом с ним катану и вакидзаси, засунул за пояс. Вдел в тэта ноги, на которые были надеты толстые таби. Подошел к пленнику.

— Мы направимся к морю и станем искать твой корабль, гайдзин. Если ты меня обманул, я буду убивать тебя сам. Я стану срезать с тебя кожу по кускам. Отрезать вот такими кусками. — Он тронул себя за пластину из толстой кожи, размером лишь немногим превосходящую спичечный коробок. Такие пластины, сквозь отверстия в которых были пропущены сдвоенные шелковые шнуры красного цвета, в четыре горизонтальных ряда прикрывали живот главаря. — Очень долго буду отрезать. Во рту у тебя будет хами, чтобы ты не смог откусить себе язык. Ты даже не сможешь кричать, облегчая боль. Ты понял меня, гайдзин? Ты веришь мне, гайдзин?

«Хрена с два я подарю тебе, козел, такое сказочное удовольствие, — подумал Артем. — Если не удастся слинять по пути, уж придумаю, как покончить с собой. Скажем, брошусь в море со скалы». А сказал Артем, глядя главарю в глаза:

— Я понял тебя («Как же его зовут, разбойники же говорили? Ах да…»), Масанобу-сан, я верю тебе. А неужели ты, Масанобу-сан, веришь, что я сейчас сумею куда-то дойти, тем более до моря? Раненый, потерявший много крови и сил?

— До моря ты сейчас не дойдешь, — согласился главарь. — Но кто тебе сказал, что мы сейчас идем к морю?

И Масанобу направился к выходу из-под козырька.

— Уходим! — бросил он у выхода.

Тут же повскакивали все остальные. Асикага и Ицумицу, дожевывая на ходу мясо, подбежали к пленнику, наперебой стали кричать, чтобы тот поднимался.

Не успев толком обсохнуть, Артем вновь оказался под дождем.

Из-под соседнего козырька выводили лошадей. Низкорослые, с лохматой, соломенного цвета, гривой лошадки были покрыты шкурами. Все, кроме одной. Эта лошадка была покрыта стеганой попоной, поверх ждало седока лакированное деревянное седло. Понятно, кому предназначалась эта лошадка. Чего уж тут непонятного… Вот только людей-то побольше будет, чем ездовой скотины. Разика эдак в два. Сядут по два человека на конягу?

Главарь, любовно похлопав лошадку по шее, неожиданно вернулся к пленнику. Подойдя вплотную, взял за рукав куртки, развернул Артема к себе. Рванул за края оставленного катаной Асикага разреза, расширяя дыру, потом запустил пальцы в разрез… Главарь принялся мять кожу вокруг раны, разумеется, нисколько не заботясь о непричинении боли.

Артем сжал зубы, чтобы не закричать. Признаться, немалых усилий это ему стоило. Но уж очень не хотелось выказывать слабость перед этими… «козлами, лилипутами, вонючими ублюдками, так их мать-перемать», — кем только Артем не успел их поименовать, пока вожак ковырялся в его ране.