К востоку от Эдема - Стейнбек Джон Эрнст. Страница 79

— Почему же ты нам не сообщил? Мы бы, может, как-то помогли.

Том вскочил, вместе и оправдываясь, и бунтуя.

— Будь оно проклято. О чем же было сообщать? Что он умирает от горя? Что тает мозг его костей? О чем сообщать? Вас-то не было здесь. Вы-то не видели, как меркнут его глаза, а мне пришлось видеть, будь оно проклято.

И Том убежал во двор, тяжко стуча башмаками по кремнистой земле.

Им стало стыдно. Уилл Мартин сказал:

— Пойду верну его.

— Не ходи, — поспешил сказать Джордж, и братья-сестры тоже замотали головами. — Не ходи. Дай ему остыть. Мы его нутро знаем — оно же нам родное. И вскоре Том воротился со двора.

— Я должен извиниться, — сказал он. — Прошу простить. Наверно, я немного пьян. Когда я такой, отец говорит: «Ты навеселе». Я однажды ночью вернулся на лошади, — продолжал он, не щадя себя, — пошел шатаясь через двор, упал, смял розовый куст, на четвереньках всполз по лестнице к себе и наблевал на пол у постели. Утром стал перед отцом извиняться, а он мне угадайте что? «Да ну. Том, ты был просто навеселе». Если я все же явился домой, тогда это у него «просто навеселе». Пьяный, мол, домой не дотащится.

Джордж остановил самобичевание Тома.

— Это мы у тебя просим прощения, — сказал он. — Получилось так, будто мы виним тебя. А мы вовсе не винили. А может, и винили. Уж прости нас.

— Тут на ранчо жизнь чересчур суровая, — рассудительно сказал Уилл Мартин. — Давайте убедим отца продать землю и переехать в город. В городе он сможет жить еще долго и счастливо. Молли и я с радостью примем их к себе.

— Вряд ли он согласится, — сказал Уилл Гамильтон. Он упрям, как мул, и горд, как породистая лошадь. Гордость его не переломишь.

— Попытаться поговорить можно, — сказал муж Оливии, Эрнест. — Мы будем рады принять его, то есть их обоих.

И опять помолчали, ибо мысль, что не будет у всех у них этого ранчо, этой сухой пустыни — изнуряюще-каменистых склонов и тощих ложбин, — мысль эта с непривычки огорошивала,

Благодаря чутью и деловому навыку Уилл Гамильтон неплохо разбирался в тех людских побуждениях, которые не слишком глубоки.

— Если мы прямо предложим ему уйти на покой, сказал он, — то для него это прозвучит, как уйти из жизни, и он откажется.

— Ты прав, Уилл, — согласился Джордж. — Для него это будет равносильно сдаче. Трусливой сдаче. Нет, землю он не продаст, а если продаст, не проживет и недели.

— Есть другой способ, — сказал Уилл. — Пригласим приехать в гости — может, не откажется. На хозяйстве останется Том. Пора уже отцу и матери повидать свет. Вокруг столько всяких событий. Проездится, освежится, а после сможет вернуться к труду. А может, потом и сам не захочет возвращаться. Сам же он говорит, что время сильнее динамита.

— Неужели вы серьезно делаете, что он так глуп и не поймет вашу хитрость? — сказала Десси, отмахнув волосы со лба.

— Иногда человек сам желает быть глупым, если ум не дает ему поступить так, как требуется,сказал многоопытный Уилл. — Во всяком случае, попытаться можно. А вы все как думаете?

Сидящие за столом закивали, соглашаясь, один только Том был хмур и неподвижен.

— Тебе, Том, трудно будет взять ранчо на себя? — спросил Джордж.

— Да это пустяки, — ответил Том. — Вести здешнее хозяйство нетрудно, потому что настоящего хозяйства здесь нет и ее было.

— Тогда почему же ты не согласен?

— Неохота обижать отца, — сказал Том. — Он нас раскусит.

— Но какая ж тут обида — в гости пригласить?

Тем потер себе уши с такой силой, что они на миг побелели.

— Вам я не запрещаю, — сказал он. — Но сам не могу.

— Можно в письме пригласить — вперемешку с шуточками, — сказал Джордж.А надоест у одного из нас гостить, переедет к другому. Пока у всех перегостит, целые годы пройдут.

На том и порешили.

Том привез из Кинг-Сити, с почты, письмо от Оливии; он знал, что в этом письме, и не стал вручать его при матери, а, повременив, отнес в кузницу. Самюэл работал там у горна, руки все в саже. Он взял конверт за самый уголок, положил па наковальню, потом оттер, отмыл руки в бочонке с черной водой, куда опускал раскаленное железо. Острым подковным гвоздем вскрыл конверт и вышел на солнышко прочесть. Тем временем Том снял с тележки колеса и принялся смазывать оси колесной мазью, краешком глаза следя за отцом.

Кончив читать, Самюэл сложил письмо, сунул обратно в конверт. Посидел на скамье перед кузницей, глядя в пространство. Снова развернул письмо, перечел, сложил опять, вложил в карман синей рубахи. Встал и неспешно начал подыматься на восточный холм, ногой сшибая с дороги встречные камни.

После недавнего скудного дождя проклюнулась жидкая травка. На полпути Самюэл присел на корточки, набрал пригоршню жесткого грунта и пальцем разровнял его на ладони — гравий, кусочки кремня, поблескивающей слюды, чахлый корешок травы, камешек с прожилками. Ссыпал на землю, вытер ладони. Сорвал травинку, закусил ее зубами, поглядел на небо. Серая растрепанная туча неслась па восток, ища, где бы пролиться дождем на дубравы,

Самюэл выпрямился во весь рост, неторопливо зашагал с холма. Заглянул под навес для плугов, похлопал рукой по квадратным стоякам. Остановясь близ Тома, крутнул колеса, легко вертящиеся после смазки, и оглядел сына, точно впервые увидел,

— А ты совсем уже взрослый, — промолвил Самюэл. — Только сейчас заметил?

— Да вроде бы и раньше замечал, — сказал Самюэл и пошел дальше прогулочным шагом. На лице его играла насмешливая улыбка, столь знакомая домашним, и насмехался он — шутил и внутренне смеялся — над самим собой. Он прошелся мимо убогого садика-огородика, обошел кругом дома, давно уже не нового. Даже пристроенные позже спаленки уже успели посереть, постареть от ветров и солнца, и усохшая замазка отстала от оконных стекол. Прежде чем войти в дом, с крыльца он окинул взглядом всю усадьбу.

Лиза раскатывала на доске тесто для пирога. Она действовала скалкой так сноровисто, что лист теста казался живым — уплощался и слегка толстел опять, упруго подбираясь. Подняв этот бледный лист, Лиза положила его на один из противней, ножом обровняла края. В миске ждали приготовленные ягоды, утопая в алом соку.

Самюэл сел на кухонный стул, положил ногу на ногу, стал глядеть на Лизу. Глаза его улыбались.

— День в разгаре, а ты не можешь найти себе работу? — спросила она.

— Могу, матушка, могу, надо лишь захотеть.

— Так не сиди тут, не действуй мне на нервы. Если решил лодырничать, газета в той комнате.

— Прочел я уже газету.

— Всю?

— Все, что мне интересно.

— Что это с тобой, Самюэл? Ты что-то затеваешь. Я по лицу вижу. Скажи, в чем дело, и не мешай с пирогами управиться.

Он покачал ногой, поулыбался.

— Такая крохотная женушка, — сказал он. — В кармане не уместится.

— Прекрати, Самюэл. Можно иногда пошутить вечером, но пока еще до вечера далеко. Ступай отсюда.

— Лиза, ведомо ли тебе слово «отпуск»?

— Что-то ты расшутился с утра.

— Ведомо ли тебе, что значит это слово?

— Конечно. Что я — дурочка?

— Ну так скажи.

— И скажу — отдых, поездка на взморье. А теперь хватит, Самюэл. Убирайся со своими шутками.

— А любопытно, откуда ты знаешь это слово?

— Да к чему ты это? Отчего же мне его не знать?

— А был ли у тебя, Лиза, хоть один отпуск в жизни?

— Ну как же… — Она запнулось.

— За полсотни лет был ли у тебя хотя бы один отпуск, глупенькая ты моя, махонькая женушка?

— Самюэл, добром прошу: убирайся из моей кухни, сказала Лиза тревожно.

Самюэл достал письмо из кармана, развернул.

— Это от Олли, — сказал он. — Приглашает нас в гости к себе в Салинас. Приготовила для нас верхние комнаты. Хочет, чтобы мы внучат узнали ближе. Взяла нам билеты на шатокуанские

проповеди. В этом сезоне Билли Сандей с дьяволом схлестнется, а Брайан будет речь держать о Золотом кресте. Я бы не прочь послушать. Не великого ума старик, но, говорят, слезу у слушающих вышибает.