В подвале - Лагерквист Пер. Страница 2

У меня сердце разрывалась, когда я смотрел, как он привычно возится со всем этим. Перчатки он снял, ладони у него были плоские и грубые. Он развел огонь, лег у камина и раздувал пламя, пока в трубе не зашумело, подложил угля, потом поставил на огонь кофейник. Помочь ему мне не удалось: только он один знал, где у него что лежит. Он делал все привычно и ловко, и видно было, как ему это приятно, как милы ему эти мелкие заботы. Время от времени он добродушно поглядывал на меня. Здесь, у себя дома, он стал приветливым и спокойным, совсем другим. Скоро кофейник закипел, и по всей комнате распространился запах кофе. Когда все было готово, он с трудом взобрался на стул и уселся с довольной улыбкой. Он разлил кофе по чашкам, и мы стали пить. Кофе приятно согревал. Он считал, что я должен съесть и кусочек хлеба, но этого я не мог от него принять. Сам он ел с какой-то странной торжественностью, медленно отламывая по кусочку и тщательно собирая все крошки. Он ел так, словно совершал священный обряд. Глаза у него блестели. Никогда еще не видел я, чтобы человеческое лицо так сияло, так тихо светилось.

Я был тронут и в то же время подавлен, видя его таким. Откуда у него силы так мужественно выносить свое несчастье? Я, здоровый человек, случайно заглянувший сюда, чтобы посмотреть, как он живет в своей норе, — я не мог прийти в себя.

«Да, — думал я, — у него, наверное, есть иные, тайные надежды, может быть, он верующий, а тогда все можно снести, тогда ничего не страшно». И я вспомнил, что хотел спросить его именно об этом, ведь это томило меня самого, никогда не оставляло в покое, влекло к глубинам, которым противилось мое существо. Потому я и пошел с ним — я хотел спросить его об этом. Мне нечего было здесь делать. Просто я хотел его спросить.

— Скажите мне, Линдгрен, — начал я, — когда у человека такая жизнь, как у вас, когда приходится выносить столько страданий, не испытывает ли он больше других потребности верить в какие-то нездешние силы, верить в то, что есть бог, который всемогущ и, налагая на него столь тяжкую судьбу, преследует какие-то высшие цели?

Старик подумал немного.

— Нет, — ответил он, запнувшись, — верно, это бывает не с такими, как я.

Как странно, как неловко было услышать его ответ. Неужели он не чувствует убожества своего существования, не подозревает, как богата и прекрасна жизнь!

— Нет, — повторил он, погруженный в свои мысли, — нам бог нужен меньше, чем другим. Если бы он и существовал, он мог бы открыть нам лишь то, что мы сами поняли, лишь то, за что сами благодарны. Я часто говорил об этом с нашим хозяином, — продолжал Линдгрен, — и он меня многому научил. Господин, наверное, не знает нашего хозяина, а жалко, — это замечательный человек.

— Нет, я с ним незнаком.

— Да, конечно, конечно, но это очень жалко.

«Ну еще бы, — думал я, — откуда мне знать, что это за удивительный хозяин, — возможно, он и впрямь редкостный человек, — но я-то живу в другом доме». Все это я только подумал, а вслух ничего не сказал.

— Странно, — сказал старик, — у него так много домов, чуть ли не все дома здесь принадлежат ему; наверно, и господин живет в одном из его домов… Да, — продолжал он, — конечно, ему трудно со всем управиться! Когда я пришел к нему и спросил, не приютит ли он меня — потому что мне ведь тоже нужно где-то жить, — он сперва долго меня рассматривал. «Помещу тебя в подвале, — сказал он потом, — наверху тебе жить нельзя». — «Ну конечно, — говорю, — я прекрасно все понимаю». — «По-моему, подвал тебе подойдет, — говорит, — надеюсь, я в тебе не ошибся? Ты-то сам как считаешь?» — «По-моему, это для меня самое подходящее». — «То-то. Я не могу пускать в подвал кого попало. Не хочу, чтобы люди ругались и ссорились, не хочу плохих и подозрительных жильцов. Наверх я еще пускаю тех, в ком не уверен, о ком почти ничего не знаю, но в подвале у меня пусть живут хорошие и надежные люди, мои друзья. Ну, как ты считаешь, подойдет это тебе?» — «Да, конечно», — говорю; я очень обрадовался. «Стало быть, все в порядке. А платить-то ты сможешь? — спрашивает; человек он строгий, ничего не скажешь. — Платить должны все, ничего не поделаешь, как бы ты ни был беден. Ты будешь платить недорого, потому что много с тебя не возьмешь. Но хоть сколько-нибудь, а платить надо. Где ты достанешь деньги?» — «Мне приходится жить за счет добрых людей». — «И есть такие на свете?» — удивился он и поглядел на меня. «Конечно, есть, и много, а как же иначе?» — «Да, верно, — говорит, — и при желании их нетрудно пересчитать. Ты неглупый старик, оставайся у меня». Да, он замечательный, хоть с виду такой простой. Он мне очень помог. Без него худо мне пришлось бы. Он часто сюда заглядывает — посидит немного, поболтает. А ведь мне это такая поддержка. Как важно знать, что кто-то тебя понимает. «Линдгрен солидный человек» — вот как он говорит. Такое приятно услышать.

Счастливый и довольный, глядел он на меня.

— А вы, господин, тоже солидный человек? — спросил он.

Я не ответил и опустил глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом.

Мы сидели в его тихой и убогой комнатке. Свет лампы падал на низкий стол с подпиленными ножками, на скатерть, на черствые куски хлеба, на кровать, где он спал. Мое молчание не тревожило его. Я заметил, что он думает о своем.

Потом он сполз со стула, взглянул на камин, вымыл чашки и аккуратно поставил их на полку. Подполз к кровати, что-то поправил там, снял одеяло. Но, положив его на стул и разгладив рукой складки, он остался лежать на полу.

— Хорошо, когда день кончается, — сказал он. Он и вправду устал, это было видно.

— И это говорите вы, Линдгрен, хотя считаете жизнь такой богатой и значительной.

— Да, — ответил он, спокойно глядя прямо перед собой, — жизнь богата. Я так хорошо понимаю, так ясно чувствую это. Но день всегда трудно прожить до конца. Что поделаешь, уж таков я есть.

Он глубоко вздохнул. Глядя, как он стоит скорчившись, на коленях, можно было бы подумать, что он молится, но таким вот сотворила его природа.

Я тихо встал, собираясь уйти. Подошел к нему, поблагодарил, пожелал доброй ночи. Он пригласил меня заходить, когда мне захочется, и я сказал, что с удовольствием зайду. Потом он пополз, провожая меня до дверей, и я вышел на улицу.

Теперь во всем доме было темно. Темно было и во втором этаже, где недавно сверкали люстры. Наверное, у них и не было званого вечера, раз все так рано кончилось. Только внизу у старика горел свет, он освещал мне дорогу почти до самого дома.