Враг мой (Авторский сборник) - Лонгиер Барри Брукс. Страница 85

Талман утверждает, что меняется только форма, а смерти нет. Мне, наоборот, представляется, что все вокруг — сплошная смерть.

Я смотрю на кровать, под которую забились двое людей. На смятых простынях лежит винтовка с изуродованным стволом. Если верить моему датчику, один из людей слишком мал, чтобы сойти за взрослого. Разумеется, среди людей часто попадаются карлики и лилипуты, от которых тоже хорошего не жди. Но больше вероятности, что это ребенок.

Взять их в плен? Но зачем мне такая обуза? Гораздо проще лишить их жизни. Любопытно, сложись события иначе, взяли бы они меня в плен или превратили бы в решето и возблагодарили своих кровожадных богов?

Я вешаю шлем на ремень своего оружия и, держа его правой рукой, начинаю шарить левой под кроватью.

— Ну вот, сейчас самое время всадить в меня пулю, — шепчу я при этом.

Потом я переворачиваю кровать и беру на изготовку оружие. Передо мной всего один человек — судя по фигуре, женщина. Она безоружна и лежит на боку, поджав колени к подбородку.

— Встать! — командую я по-английски. — Встать, лицом ко мне!

Вместо того чтобы повиноваться, она мотает головой — у людей это означает несогласие.

— Встать! — повторяю я и наклоняюсь, чтобы схватить ее за плечо. Мое оружие нацелено ей в голову. Но я не успеваю до нее дотронуться: меня отвлекает детский плач.

Нет ничего проще, чем проявить жалость. Нет ничего проще, чем подумать: «Это мать с ребенком. Пожалей их, Ро. Ребенок не сделал тебе ничего дурного. Прояви снисхождение!»

Но разве мало драков погибли со взрезанным чревом, полюбовавшись, как висит на пуповине не успевший сформироваться зародыш? Разве не разбивают люди о камни головки дракским детям, заключая пари на дальность разлета капель крови?

Изо всех сил я хватаю женщину за плечо и заставляю ее перевернуться на спину. Она по-прежнему прижимает к себе ребенка. Я уже готов расчленить лучом обоих, но при виде ребенка опускаю нож. Это дракский ребенок в возрасте всего нескольких дней.

Женщина не сводит глаз с моего лица. От слез ее глаза сверкают в полутьме. Она знает, что сейчас умрет, что ребенок умрет тоже.

— Пожалуйста... — лепечет она. — Пожалуйста...

Как насчет всех мертвых, хочется мне спросить ее. Как быть с горами трупов? Откуда у тебя дракский ребенок? Чье чрево ты вспорола? Грязное, волосатое, зловонное существо, какое ты имеешь право просить меня сжалиться?

Ничего этого я не говорю. Тыча оружием в ребенка, я произношу постыдно глупые слова:

— Это не человек.

Она крутит головой и отвечает:

— Нет, он мой.

Мой. Он мой.

Я медленно опускаюсь на пол и обессиленно кладу себе на колени оружие. Внутри у меня, в глубине души, рождается вой. Он нарастает, пронизывает все мое существо. Когда напор становится невыносимым, вой вырывается наружу. Это и стон, и крик, и плач.

Я плачу по ним — женщине из породы людей и осиротевшему дракскому дитя. Я плачу по уничтоженной Дюжине, по своим родителям и близким. Я оплакиваю планету Амадин и одного из ее бесполезных солдат, Язи Ро.

2

— Его зовут Суриток Нан. Родитель назвал мне его имя перед смертью. Он четвертый в роду, но родовых имен родитель не перечислил. Теперь их никто не сможет собрать.

Мы сидим перед бункером среди развалин. Женщина держит дракского ребенка на коленях и моет ему личико. Я гляжу на нее. Я еще не решил, стоит ли ей жить дальше.

У нее гладкая кожа цвета грязи, волосы на голове короткие, черные, курчавые. Конечно, у нее есть ушные раковины, нашлепка на лице, называемая у людей носом, по пять пальцев на руках. То ли дело дракский ребенок: кожа цвета солнечных лучей, гладкое безволосое личико, пухлое, как у всех младенцев. Но при этом я вижу, что для женщины это просто ребенок, а для ребенка она — родитель, и только. Я не способен представить, что такое может быть, однако так происходит, и мне остается только отвести взгляд. Женщина и ребенок — не единственное, с чем мне предстоит разобраться. Мне еще нужно найти тела боевых товарищей, забрать их талманы, уничтожить их оружие.

— Родитель Нана, — продолжает женщина, — даже не успел перед смертью назвать свое имя. На нем уже не было талмана. — Она ежится и опускает глаза. — Украли, наверное. На Дорадо за талман с цепочкой дают больше ста жетонов.

Сто жетонов! «Жетонами» зовутся суррогатные деньги Фронта. По показаниям пленных людей, за сто жетонов можно купить одну дыню. Дыня — за одиннадцать тысяч лет мудрости! Я смотрю на талман с цепочкой, снятые с обезглавленной мной мертвой девушки. Я все еще сжимаю то и другое, обагренное человеческой кровью, в кулаке. Может статься, этот талисман принадлежал родителю Нана, а может, и нет. Я снова смотрю на женщину.

Почему человека так заботит наследие дракского ребенка? Не исключено, что она ломает комедию, чтобы заморочить мне голову. Воображает, что я ее отпущу... Ее и дракского ребенка. Ведь я уже сохранил ей жизнь. Пока что... Мало ли, на что она способна, чтобы вызвать у меня жалость! Люди лгут, крадут, мошенничают; с чем мы только не сталкивались в этой жестокой мясорубке!

Оказывается, мое оружие все еще включено. В нем осталось только 14 процентов от полного заряда. Какая оплошность! Я чувствую невыносимую усталость. Мне хочется одного — найти безопасное темное местечко, свернуться калачиком, все забыть и уснуть на тысячу лет. Я отключаю оружие.

— Как ты с нами поступишь?

Решение уже принято без моего участия. Я встаю, подхожу к ним, протягиваю талман вместе с цепочкой.

— Скорее всего это принадлежит другому роду, но содержание от этого не меняется. — Слезы — это тоже общее у нас и у людей — застилают мой взор. — Род угас вместе с солдатом, носившим это.

Она берет амулет, кивает в знак благодарности и надевает цепочку ребенку на шею. Я не спрашиваю, умеет ли она читать по-дракски.

Я стою среди обломков, заваливших пересечение дорог, и провожаю взглядом женщину, уходящую на север. Ей приходится перешагивать через мусор и обходить воронки. На руках у нее ребенок. Солнце почти спряталось, небо алеет, как пыль в пустыне. Я поворачиваюсь лицом к западу и задумываюсь, как мне быть дальше.

Можно было бы вернуться к командиру Сиков и доложить: все погибли, Гах Иов: Анта распорот лучомэнергоножа от паха до правого плеча, Ки разорвало на куски взрывом, Пина изрешечен пулями, но, судя по следам, долго полз, пока не испустил дух; Адовейна лежал навзничь без единой раны на теле, словно его сморил сон, но, приподняв его, я увидел на своих руках его кровь.

А деревня Риехм Во, продолжил бы я свой рапорт, освобождена. Пришлось бы доложить и о человеческой женщине, которую я отпустил к ее народу, и о ребенке-драке, которого я ей позволил унести...

Представляю, как Иов приподнял бы брови, ожидая от своего солдата объяснения причин измены. Стоит ли объяснять ему, что женщина сама пристрелила двоих людей, собиравшихся убить дракского ребенка? Именно эту стрельбу слышал Анта, когда производил разведку. Стоит ли доказывать Иову, что если бы я привел ее в Сиков, женщину непременно казнили бы, а ребенка поместили в сиротский дом, где из безродных воспитывают для Маведах будущих убийц? Иов не понял бы, что в том и другом дурного. Несколько дней назад я тоже не стал бы с ним спорить. Но с тех пор я увидел, как Нан спит в любящих руках. Это такое убедительное зрелище, что мне ничего не оставалось, кроме как подавить жажду мести и не разлучать их.

Выходит, в Сиков и в Маведах путь мне заказан. Пусть думают, что погибли все до одного. Я еще раз нахожу взглядом удаляющуюся женщину. Я уверен, что она сумеет убедить командование Фронта, что ребенку надо сохранить жизнь, но меня она бы не смогла отстоять. Меня убили бы сразу или склонили к предательству и убили после этого.

Женщина останавливается, оборачивается, смотрит на меня, машет мне на прощание — человеческий жест. Я поднимаю руку и не опускаю ее. Женщина бредет дальше на север, прижимая к себе ребенка. У меня еще остается возможность сразить ее из энергоножа. Этим я искупил бы свою вину и вернулся на привычный жизненный путь. Но дорога уводит женщину куда-то вбок, и я теряю ее из виду. Я опускаю руку и смотрю на свой энергонож. Напрасно я не спросил у женщины, как ее зовут. Те, кто меняет течение твоей жизни, не должны оставаться безымянными.