Вокзал - Андреев Олег Андреевич. Страница 46
– Ну и что? Тоже звучит.
Фаломеев старательно отводил глаза от старой китайской ширмы, за которой шуршала платьем его дама. Перед этим, читая строчки своих стихов, она провела его по коридору, указывая на двери слева и справа.
– Если хочешь кофе, сходи на кухню. Мой стол у окна, – сказали из-за ширмы.
– Я чай люблю. Кофе у нас не пьют. Баловство, – сказал Фаломеев, разглядывая обстановку.
Мебель была старой, еще довоенной, добротной сборки. Кожаный диван так и манил в свои объятия. Фаломеев присел и тут же вскочил – так неожиданно громко запели пружины. Валентина за ширмой весело засмеялась.
– Это мой блюститель нравственности. Мы с мужем спали на полу.
– Вы замужем?
– Формально да. И перестань называть меня на «вы». Ну как?
Фаломеев был сражен наповал. Она вышла из-за ширмы и стояла против солнечно открытого окна, отчего тонкий материал платья просвечивал, создавая иллюзию полной наготы. Она знала это. Не могла не знать, но нарочно задержалась, тем более что, ослепленный, он не видел выражения ее лица.
Они вышли во двор, но не сразу сели в автобус, тем более что Александр дремал в салоне на месте экскурсовода. Она повела его к качелям. Они сели.
– А что было дальше?
– Где? В стихах?.. Дальше неинтересно. К ним подселили склочного мужика. И с той поры дружба развалилась. В сортир и ванную стали ходить по списку.
Внезапно она встала и потянула его за собой в угол двора:
– Смотри…
Фаломеев смотрел в угол и ничего, кроме земли с бугристыми корнями старого тополя, не видел. Сам тополь угрожающе кренился к забору и, если бы не забор, наверняка завалился.
– Что?
– Ну вот здесь…
Фаломеев разглядел на стволе дерева старый затес. Кора по краям бугрилась.
Видимо, давным-давно тополь хотел защитить себя от боли. Валентина погладила старую рану рукой, и Фаломеев различил на затесе вырубленный крест.
– Могила, что ли? – изумился он.
Она кивнула.
– У нас жила дворовая собака. Дружок. В то лето было очень жарко. Во двор нас не пускали. Боялись астраханской холеры. И он скучал. И жара. Залез под машину в тенек, уснул. А дядя Костя не видел. Аккумуляторы жалел. Здесь под горку. Снял с ручника и покатил.
– Он здесь?
Она снова кивнула. Фаломеев чуть было не перекрестился от избытка чувств.
Откуда что взялось? Какая-то паршивая собачонка. Да и события пятнадцатилетней давности, а надо же… Держись, Фаломеев, иначе из тебя веревки будут вить через такие вот воспоминания. И Фаломеев сдержал движение руки.
Вернулись на качели.
– А много у вас в Нягани жителей? – спросила она.
– Вообще-то во всем мире вахтовый метод признан наиболее эффективным. Не надо инфраструктуру развивать, люди к месту не привязаны. Капвложений меньше – недра дешевле. Может, и правильно. Но кто тогда Сибирь осваивать будет?
Китайцы? Эти с большим удовольствием, здрасьте вам… Вот они мы… Строимся, короче… Знаешь, я тебе соврал.
Она посмотрела на него удивленно.
– Не мастер я. На квалификационную только документы послали…
Валентина расхохоталась.
– Дяденька, дай покачаться? Ты ее все равно не качаешь, – попросил семилетний кавалер, и только тут они заметили мальчика и девочку, которые стояли поодаль и ждали, когда взрослые выяснят отношения.
– Действительно, не качаю, – признался Алексей и тоже рассмеялся.
Глава 42
ПАНЧУК
– Ну, я включаю.
Саушкин включил магнитофон.
– Ты погоди, погоди. Шустрый… – остановил Тимошевский. – Должен предупредить – ты мне симпатична. Молода. Жить бы да жить. Потому предлагаю добровольное, чистосердечное признание. И чтобы это не выглядело так, словно из тебя его клещами тянут, сначала выслушай, а потом говори в микрофон. Вкратце обрисую ситуацию… Тебя взяли с поличным. Эдика дожмем. Есть показания нашей сотрудницы, оперативницы. Сама понимаешь, свидетеля тоже разыщем. Желающих на Кишинев пруд пруди. Теперь так… Сколько билетов бронировала под себя и изымала из информационного поля? Сколько коллег занимались тем же? Кто передавал деньги? Каков механизм передачи? Процент? Все. Поняла?
Они сидели в общей комнате втроем. Остальных вывели. Рассадили по разным помещениям, не давая общаться друг с другом, но, главное, ничего не спрашивали.
Сняли письменные показания свидетелей, за что выделили им дефицитные билеты и отпустили восвояси. Не спрашивать и томить в ожидании – самый распространенный прием милицейского дознания. Чем дольше человек находится в неведении, тем больше нервничает. О нем как бы забывают на время. Будущие «консервы» должны томиться в собственном соку.
Оксана покосилась на магнитофон. Катушки стояли неподвижно. Тимошевский перехватил ее взгляд и успокоил – пока без протокола. Он хочет, чтобы все, подчеркнул, ВСЕ выглядело как добровольное признание. О явке с повинной, конечно, речи не идет. Ее ведь взяли в ходе операции. Хотя и тут можно было бы пойти навстречу и датировать запись вчерашним числом. Тогда и проведение операции можно обосновать. Провели по оперативным данным и сведениям, полученным от Панчук после явки с повинной.
Но об этом стоит подумать. Все зависит от нее самой. Свидетельница или одна из обвиняемых? Выбирай.
– Итак… Кто, сколько, кому, где, когда и при каких обстоятельствах?
– Могу сказать только про себя. Да, брала. Два-три билета с рейса.
Остальные не знаю. Про Бруневу ничего сказать не могу. Брала себе.
– Смешная ты, ей-богу. Эдика знаешь лично. Полтора года на кассе. И еще утверждаешь, что никому не отдавала процент? Люди на это место чтобы устроиться, задницу начальникам вылизывают, развратничают, мужьям рога наставляют, а тебя с улицы взяли. Я ведь твой первый день запомнил. Почему это, интересно, товарищ Ларин тебя рекомендовал? Может, принуждение, шантаж?
– Брала. Сама. Про других ничего сказать не могу. У каждого свои обстоятельства.
– Вот-вот, поподробнее про обстоятельства…
– У меня хореографическое образование. Всю жизнь мечтала о сцене, но сейчас даже нет приличного костюма.
– Хватит тут соловьем заливаться. Не хочешь говорить, так у нас есть тридцать три способа заставить.
Саушкин горестно и сочувственно вздохнул, как бы подтверждая слова начальника.
– И никто, слышишь, никто, кроме тебя самой, не поможет. Пока я добрый.
Учти.
– Знаешь, добрый начальник, видишь вот этот стол? – показала Оксана на тяжелый двухтумбовый стол с зеленым сукном на крышке – хоть в бильярд играй.
– Ты видишь, Саушкин? – спросил Тимошевский подчиненного.
Тот кивнул.
– Я сейчас долбанусь глазом о него и закричу. У меня кожа нежная, девичья, синяки долго держатся. А тебе попадет за твои способы и методы ведения допроса.
Как?
– Умная ты. Только задним умом. Все поглядываешь, не работает ли магнитофон. ЭТОТ не работает. Вот ЭТОТ работает.
Тимошевский вынул из кармана диктофон «Сони», перемотал пленку и запустил на воспроизведение.
«…Я сейчас долбанусь глазом о него и закричу. У меня кожа нежная, девичья, синяки долго держатся. А тебе попадет за свои способы и методы ведения допроса. Как?» – прозвучало в комнате.
– Ты еще только раздумывала, давать или не давать прыщавому балеруну, а я уже «узбекское дело» раскручивал.
Леонид Константинович кивнул Саушкину, и тот включил основной магнитофон.
Тимошевский не врал. Таким способом добывали признания не только в Узбекистане. Это в кино и в Америке полицейские долго раздумывают над правомерностью его применения, зачитывают права, предоставляют два звонка и адвоката, стараются не допрашивать детей без присутствия взрослых. На самом деле так бывает только в самом начале службы. Мораль и право отступают на задний план, когда ты ежедневно разгребаешь грязь, служишь ассенизатором общества. Волей-неволей притупляется и чувство справедливости. Со мной так, а почему я в белых перчатках? И выпить не дураки. И взять для плана. Даже для куражу. Я на дежурстве как собака мерзну, а он идет покачиваясь, сыт, пьян и нос в табаке. Домой придет, не исключено, что от любовницы, а жене наврет, что вынужден был пить – начальство заставило, обстоятельства так сложились. Так нет же. Посиди пару часов. Я тебе моральный облик испорчу.