Дунайский лоцман - Верн Жюль Габриэль. Страница 39

Оставалось выяснить третий пункт. Кто же был тот, с кем, как с Илиа Брушем, говорил комиссар из Гроаа в доме, указанном обвиняемым. На этот счет Драгош не мог получить никаких сведений. Илиа Бруша достаточно знали в Сальке, и если он еще раз побывал там, то, очевидно, и прибыл и отправился обратно ночью, так как его никто не видел. Такая таинственность, уже сама по себе подозрительная, стала еще подозрительнее, когда Карл Драгош принялся за хозяина трактира. Оказалось, что вечером 12 сентября, за тридцать шесть часов до визита полицейского комиссара из Грона, неизвестный спросил в трактире адрес Илиа Бруша. Положение запутывалось. Оно еще более осложнилось, когда допрошенный трактирщик описал наружность незнакомца в таких чертах, которые соответствовали чертам атамана дунайской банды, как их рисовала народная молва.

Все это заставило Карла Драгоша еще более задуматься. Он инстинктивно чувствовал, что дело нечисто, что произошла какая-то грязная махинация, цель которой была ему еще неясна, но, возможно, что подсудимый как раз и явился ее жертвой.

Это впечатление еще более укрепилось, когда по возвращении в Землин он узнал ход следствия. В конце концов, после двадцати дней оно не продвинулось ни на шаг. Не открыли ни одного сообщника, ни один свидетель формально не признал узника, против которого не оказалось других улик, кроме того, что он изменил свою внешность и владел портретом, на котором стояло имя Ладко.

Эти обвинения, присоединенные к другим, могли бы стать важными, но в отдельности теряли всякую ценность. Может быть, даже и переодевание и присутствие портрета имели законную причину.

Карл Драгош в таком состоянии духа склонялся к снисхождению. Вот почему он невольно глубоко растрогался от наивного доверия Сергея Ладко, проявленного в таких обстоятельствах, когда было бы извинительно не довериться даже самому близкому другу.

Но разве невозможно было совместить чувство жалости с профессиональным долгом, заняв, как прежде, место на барже? Если Илиа Бруш в действительности звался Ладко и если этот Ладко был преступником, Карл Драгош, присоединившись к нему, выследит его сообщников. Если же, напротив, лауреат «Дунайской лиги» невиновен, быть может, он все-таки приведет к настоящему преступнику, который воспользовался расследованием в Сальке, чтобы отвести от себя подозрения.

Эти рассуждения, как будто не совсем обоснованные, однако, не были лишены логики. Жалкий вид Сергея Ладко, сверхчеловеческая смелость, которую он проявил, совершив свое фантастическое бегство, и особенно воспоминание об услуге во время бури, оказанной ему рыболовом с такой героической простотой, сделали остальное. Карл Драгош был обязан жизнью этому несчастному, который, задыхаясь, стоял перед ним с окровавленными руками, с исхудалым лицом, по которому струился пот. Мог ли он в награду за все это ввергнуть его обратно в ад? Сыщик на это не решился.

— Идем! — просто сказал он в ответ на радостное восклицание беглеца и увлек его к реке.

Немногими словами обменялись компаньоны за восемь дней, прошедших с тех пор. Сергей Ладко обычно хранил молчание и тратил все силы на то, чтобы увеличить скорость лодки.

Отрывистыми фразами, которые приходилось у него вырывать, он все-таки рассказал о своих непонятных приключениях, начавшихся у притока Ипель. Он рассказал о долгом заключении в землинской тюрьме, последовавшем за еще более странным заключением на борту неизвестной шаланды. Те, кто утверждал, что видели его между Будапештом и Землином, лгали, так как во время этого переезда он был заточен в шаланде со связанными руками и ногами. Во время этого рассказа прежние взгляды Карла Драгоша все более и более менялись. Он невольно устанавливал связь между нападением, жертвой которого стал Илиа Бруш, и вмешательством его двойника в Сальке. Без сомнения, рыболов кому-то мешал и подвергался ударам неведомого врага, наружность которого соответствовала описаниям подлинного бандита.

Так, мало-помалу Карл Драгош приближался к истине. Он не мог проверить свои умозаключения, но чувствовал, по крайней мере, как тают со дня на день его старые подозрения.

Однако он ни на один момент не подумал оставить баржу, чтобы вернуться и начать розыски сызнова. Его нюх полицейского говорил ему, что этот след хорош и что рыболов, быть может невиновный, тем или иным образом связан с историей дунайской банды. Впрочем, в верхнем течении реки все было спокойно, и последовательность совершенных преступлений доказывала, что их виновники тоже спускались по реке, по крайней мере до Землина. И были все шансы за то, что они продолжали спускаться во время заключения Илиа Бруша.

В этом предположении Карл Драгош не ошибался. Иван Стрига действительно приближался к Черному морю, обогнав на двенадцать дней баржу в момент ее отправления из Землина. Но эти двенадцать дней выигрыша он постепенно терял, и расстояние, разделявшее два судна, постепенно уменьшалось. День за днем, час за часом, минута за минутой баржа неумолимо догоняла шаланду под яростными усилиями Сергея Ладко.

У этого последнего была одна цель: Рущук. Одна мысль: Натча. Если он пренебрегал предосторожностями, которые принимал раньше, чтобы поддерживать инкогнито, это потому, что он больше о них не думал. Зачем они ему теперь? После ареста, после бегства называться Илиа Брушем было так же опасно, как и Сергеем Ладко. Под тем или под другим именем он отныне сможет только тайно пробраться в Рущук под угрозой быть схваченным на месте. Поглощенный одной мыслью, он за все эти восемь дней не обращал никакого внимания на берега реки. Если он заметил, что они миновали Белград — белый город, поднимающийся по холму, над которым господствовал княжеский дворец Конак, и оставили позади его пригород, где перегружается огромное количество товаров, то лишь потому, что Белград указывал сербскую границу, где кончалась власть господина Изара Рона. А потом он уже не замечал ничего. Он не видел ни Семендрии, [22] древней столицы Сербии, славящейся виноградниками, которыми она окружена; ни Коломбалы, где показывают пещеру, в которой, по преданиям, святой Георгий похоронил труп дракона, убитого его собственными руками; ни Орсовы, после которой Дунай течет между двумя старинными турецкими провинциями, позднее сделавшимися независимыми королевствами; ни Железных ворот, этого знаменитого прохода, окаймленного вертикальными стенами в четыреста метров высоты, где Дунай бешено мчится и с яростью разбивается о скалы, которыми усеяно его ложе; ни Видина, первого довольно значительного болгарского города; ни Никополя, ни Систова, [23] ни других известных болгарских городов, которые он должен был миновать перед Рущуком.

Он предпочитал держаться сербского берега, где чувствовал себя в большей безопасности, и, в самом деле, до Железных ворот полиция его не беспокоила.

Только у Орсовы в первый раз катер речной полиции приказал барже остановиться. Обеспокоенный Сергей Ладко повиновался, ожидая, что ему неминуемо придется отвечать на вопросы. Его совсем не допрашивали. По одному слову Карла Драгоша командир патруля почтительно поклонился, и об обыске не было и речи.

Лоцман даже не успел удивиться, как это горожанин из Вены распоряжается по своей воле полицейскими силами. Слишком счастливый, что так хорошо отделался, он нашел вполне естественным могущество, пошедшее ему на пользу, и не выразил никакого изумления, а просто возрастающее нетерпение во время долгого разговора его пассажира с агентом.

В соответствии с приказами как господина Изара Рона, взбешенного бегством арестанта, так и самого Карла Драгоша, речная полиция удвоила бдительность. На определенных дистанциях суда должны были проходить заграждения, и среди них Орсова играла главную роль. Узость реки в этом месте облегчала надзор, так что никакому судну не удавалось проскользнуть здесь без тщательного осмотра.

Карл Драгош, допрашивая подчиненного, с досадой узнал, что обыски не дали никаких результатов; более того, новое преступление, очень серьезное ограбление, произошло пять дней назад на румынской территории, при впадении Жиу, против болгарской деревни Рахова.