Токио нас больше не любит - Лорига Рэй. Страница 36

Разумеется, всего этого я докторам не сообщаю, но, выходя из реабилитационного зала — а это всего-навсего пустое помещение с большим киноэкраном напротив очень удобного кожаного кресла, — я продолжаю думать о бедном Андре, которого бомбардировали высококачественными изображениями его мертвой матери. Слишком уж часто работа всей этой братии заключается в том, чтобы волочить людей к тем местам, откуда они убежали. К летним вечерам в Токио или к обломкам самолета, затонувшего посреди Атлантического океана.

Я весело бегу по влажному газону перед зданием больницы — у меня, как и у всех остальных пациентов, праздник: впервые за много дней нет дождя. Естественно, удостовериться в этом я никак не могу, как не могу удостовериться ни в чем другом, кроме цвета предметов, которые вижу перед собой. Откуда-то появляется отличный кожаный мяч, и когда он подлетает ко мне, я довольно ловко принимаю его на грудь и пасую незнакомой красавице, которая бежит за мячом, словно это самое приятное дело в ее жизни. Как хорошо быть снаружи и смотреть на мир отсюда. Как зелен этот газон, и, пожалуйста, бейте со всей силы — здесь вы ничего не разобьете, и после моих слов девушка вкладывает в удар столько рвения, что мяч проносится у меня над головой и улетает все дальше, пока не врезается в стеклянную дверь больницы. Тут же появляется колоритная немецкая медсестра, чем-то явно недовольная, поэтому я и моя подруга бросаемся наутек по влажной траве, мы бежим во всю прыть, несколько раз падаем, ощущая влажность травы лицами и, естественно, задницами, мы достигаем изящной оградки, прячемся за ней и хохочем, как ненормальные, — возможно, это не самое уместное сравнение, однако дело в том, что мы хохочем и смотрим друг на друга, и хотя мы едва успели перекинуться парой слов, я не могу удержаться.и щупаю ее грудь сквозь крестьянское платьице в итальянском стиле, и вот мы уже целуемся и весело принимаемся за дело, и бог знает, как давно я уже не трахался, но на какой-то момент я прижимаюсь к этой девушке, словно весь мир перевернулся вверх дном и я боюсь рухнуть в преисподнюю вместе со всем остальным.

А потом к нам подбегает орущий мужик, спрашивает, где его мяч, и я отвечаю, что не понимаю, о чем идет речь, но, в любом случае, хороший кожаный мяч — это очень серьезная штука и что ему надлежит быть осторожнее, тем более имея в виду всеобщую нашу склонность рано или поздно забывать, куда мы кладем наши вещи.

По другую сторону ограды на траве лежит, улыбаясь, обалденная девчонка. Само собой, я присаживаюсь рядом с ней. Мы сначала курим, потом трахаемся. Когда мы заканчиваем, тучи вежливо смыкаются над нашими головами, черные, как вакса.

Прежде чем я успеваю нырнуть в бассейн, медсестра сообщает, что я, несмотря на все сопротивление, делаю успехи — мое естество меня предает. Это как в школе: как ты ни стараешься этого избежать, в конце концов чему-то учишься. Срочно в воду!

И вот я высох и нахожусь в танцевальном зале — оказывается, у них есть и такой, и я отказываюсь танцевать, словно от этого зависит моя жизнь, и сажусь в угол наблюдать, как танцуют другие. Другие танцуют хорошо, некоторые с искренним воодушевлением, и хотя симпатичные девушки и очень симпатичные парни настойчиво пытаются меня уговорить, я не поддаюсь на их уговоры, потому что, будь что будет, и что бы ни было раньше, и что бы ни случилось потом, непреложным остается одно: смерть не застанет меня танцующим.

А что же они танцуют?

Ха, да это мертвая музыка лондонских диджеев, печальная музыка ночных подвалов Буэнос-Айреса, красная музыка Испании, вальсы Штрауса, венгерские польки, арабские пляски, хорошая музыка и тупая музыка, музыка прошлого и музыка будущего.

А как же французские песни?

Нет, только не французские песни.

А что самое лучшее во французских песнях?

Именно то, что французы не любят петь, и, когда они поют, это заметно.

Проходит медсестра, покачиваясь в такт кумбии, — в общем-то любой может себе представить, как танцует кумбию медсестра из Гамбурга.

— Потанцуйте, — говорит эта славная женщина, — в любом случае, сколько бы вы ни танцевали сегодня, завтра вы все равно об этом забудете.

Если сегодня я перережу вам глотку, завтра к вечеру я, безусловно, забуду и об этом, однако, вы же понимаете, это не оправдание.

Разумеется, когда я слышу, что начинают разносить полдник, я забываю о танцах, потому что, по правде говоря, у меня разыгрался волчий аппетит. Итак, я возвращаюсь в коридор и пристально разглядываю поднос с пончиками, однако в итоге принимаю решение в пользу яблочного пирога — если немцы что-то и умеют делать, так это яблочный пирог, и я спрашиваю медсестру, верно ли, что это немецкая больница, и она отвечает, что я совершенно прав и мы находимся меньше чем в двух километрах от Берлина, посему я беру пирог и сок и пару салфеток, и через секунду от полдника не остается и следа.

Не помню, как я заснул, но просыпаюсь я от грома. Из тех ли я людей, кто боится грозы, или же я из тех, кто смеется молниям в лицо и засыпает как ни в чем не бывало?

Откровенно говоря, не знаю, но скоро проверим.

Пустая комната, шум дождя, первый утренний свет, голоса медсестер, готовящих завтрак, работающие телевизоры, шелест машин, чистые руки, потушенная лампа, открытое окно. Все дни похожи на этот день.

Вот я в реабилитационном зале: река, ребенок, пожарный автомобиль, крест, две курицы, еврейская свадьба, Марадона, женщина в аэропорту. Воспоминания наобум, ненаправленная программа, цель которой — установление прямых соответствий в мозгу любого человека.

Быстренькое приключение в раздевалке рядом с бассейном — с тайванцем, хрупким, словно девушка.

В столовой одна женщина упала в обморок.

Во время вечерней прогулки я насчитал три самолета. Последний из них навеял мысли о женщине в аэропорту, о ребенке и о реке, только это не мои воспоминания.

Я смотрю на большой экран, и снимки авиакатастроф приводят мне на память влажную траву на прогулке.

Потом наступает ужин, за ужином один из пациентов рассказывает мне о своем доме и о лице своего отца. Здесь люди говорят тебе о вещах, которые они находят, так же как в барах люди говорят о вещах, которые теряют.

И тотчас же — ночь.

Медсестру зовут Анна.

Я спросил, как ее зовут, когда она принесла мои таблетки. Она ответила:

— Меня зовут Анна, так же, как и вчера.

— Позвольте объяснить вам суть дела. Ваша кратковременная память отказывается хранить информацию, которую мы пытаемся вам возвратить, а ваша долгосрочная память функционирует хаотично, как барабан для лото, из которого каждый раз вылетают разные номера, так что мы не можем разобраться в иерархии значимости ваших воспоминаний или в значимости их отсутствия. Остальные ваши способности, кажется, не затронуты — вы ведь преодолели мучительный период афазии. Результаты, достигнутые в реабилитационном зале, как уже было сказано, нас откровенно разочаровали.

— Прошу прощения.

— Вашей вины здесь нет. Вы пациент, а не кандидат в сборную. То, что мы предлагаем сейчас, представляет собой серьезное продвижение в развитии эксперимента «Пенфилд».

— Эксперимента «Пенфилд»?

— Речь идет о работе, начатой в 1963 году великим канадским нейрохирургом У. Пенфилдом, главное здесь — психофизиологические свидетельства сохранения памяти. Применяя в группах эпилептиков слабую электрическую стимуляцию головной коры височной доли, Пенфилд достиг потрясающих результатов в восстановлении сцен, соответствующих воспоминаниям о минувших событиях. После стимулирования особой точки в этой зоне больной обретал потерянное, но близкое ему воспоминание. Во время первого эксперимента «Пенфилд» больной очутился в офисе. «Я здесь, — произнес он. — Я вижу столы. Меня зовет какой-то человек, человек, склонившийся над столом с карандашом в руке».