Нечестивец, или Праздник Козла - Льоса Марио Варгас. Страница 48

Да, из всех чудовищных глупостей Петана одной он не мог ему простить – той дурацкой ссоры с начальником Генштаба вооруженных сил. Великан Васкес Ривера был другом Трухильо еще со времен их обучения в Хейне; он обладал недюжинной силой и тренировал ее, занимаясь всеми видам спорта. Он был одним их теx военных, кто замечательно помог Трухильо сделать былью его мечту: превратить армию, родившуюся из немногочисленной Национальной полиции, в профессиональную и хотя гораздо меньшую по размерам, но не менее дисциплинированную и эффективную, чем армия США, А тут – эта дурацкая ссора. Петан был в чине майора и служил в Генеральном штабе. Будучи пьяным, он не выполнил приказа и, когда генерал Васкес Ривера сделал ему выговор, нагрубил генералу. Тогда генерал, сбросив мундир, предложил ему выйти во двор и там, забыв о чинах и званиях, решить спор на кулачках. И отлупил Петана так, как его никогда в жизни не лупили, за что, в конечном счете, и поплатился, бедняга. Огорченный, но тем не менее твердо убежденный, что честь семьи обязывает поступить его именно так, Трухильо снял своего друга с должности и отправил в Европу с чисто символической миссией. Год спустя служба безопасности сообщила о подрывных планах обиженного генерала: посещал военные гарнизоны, встречался с бывшими подчиненными, прятал оружие в своем маленьком имении в Сибао. Он велел арестовать генерала, бросить в военную тюрьму в устье реки Нигуа и через некоторое время тайно, военным трибуналом, приговорить к смерти. Чтобы отволочь его на виселицу, начальнику крепости пришлось прибегнуть к помощи двенадцати бандитов, отбывавших там наказание за уголовные преступления. А чтобы не осталось свидетелей титанического финала генерала Васкеса Риверы, Трухильо приказал тех двенадцать бандитов расстрелять. И хотя с тех пор прошло достаточно времени, порою, как сейчас, на него накатывала тоскливая грусть по товарищу героических лет, которого ему пришлось принести в жертву дурацким выходкам Петана.

Саймон Гиттлеман рассказывал, что созданные им в Соединенных Штатах комитеты уже начали сбор пожертвований для большой операции: в один прекрасный день в «Нью-Йорк тайме», «Вашингтон пост», «Лос-Анжелес тайме» и прочих изданиях, которые нападали на Трухильо и поддерживали санкции ОАГ, будет напечатана во всю страницу в качестве оплаченного объявления контрпропаганда, призывающая к возобновлению отношений с доминиканским режимом.

Почему Саймон Гиттлеман спросил про Агустина Кабраля? Он изо всех сил сдерживал раздражение, охватившее его при упоминании Мозговитого. Дурного умысла быть не могло. Если кто и уважал, и восхищался Трухильо, так этот ex-marine, душой и телом преданно защищавший его режим. Скорее всего, это имя выскочило у него по ассоциации: увидел Конституционного Пьяницу и вспомнил, что Чиринос и Кабраль были – для тех, кто не был вхож в святая святых режима, – неразлучными приятелями. В общем-то, да, они такими и были. Трухильо не раз поручал им совместные дела. Как в 1937-м, когда, назначив одного генеральным директором статистического управления, а другого – генеральным директором миграционного управления, послал обоих объехать границу с Гаити и дать информацию о проникновении гаитянцев в страну. Однако дружба и этом тандеме всегда была относительной: она кончалась, если речь заходила о внимании или благосклонности Хозяина. Трухильо забавлялся -эту изысканную игру он мог себе позволить в секрете, – наблюдая за хитроумными маневрами, тайными выпадами, флорентийскими интригами, которые затевали и плели друг против друга Ходячая Помойка и Мозговитый, но и Вирхилио Альварес Пина с Панно Пичардо, и Хоакин Балагер с Фельо Боннелли, и Модесто Диас с Висенте Толентино Рохасом не отставали от них, как, впрочем, все в его ближайшем окружении, норовя спихнуть товарища, опередить его, оказаться поближе к Хозяину, чтобы тот обратил внимание на него, выслушал его и отпустил шуточки на его счет. «Так женщины в гареме борются за место любимой жены», – подумалось ему. А он, чтобы поддерживать в них живость, чтобы не плесневели, не погрязли в рутине, не впали в спячку, тасовал их, менял местами, одаривая то одного, то другого немилостью. Так он поступил с Кабралем; удалил от себя, заставив понять, что всем, чем он был, чего стоил и что имел, он был обязан Трухильо и что без Благодетеля он – ничто. Через такое испытание он заставлял пройти всех, кто с ним работал, и самых близких, и далеких. Мозговитый испытания не выдержал, впал в отчаяние, как влюбленная самка, которую бросил самец. Пожелал исправить дело раньше, чем положено, полез, куда не следует. Много ему придется нахлебаться дерьма, прежде чем он снова вернется к жизни.

А может, Кабраль, зная, что Трухильо собирается награждать ex-marine, попросил того за него вступиться? И поэтому он упомянул как бы невзначай имя человека, известного каждому доминиканцу, читающему «Форо Публико», который лишился милостей режима? Да. но Саймон Гиттлеман, скорее всего, не читал газеты «Карибе».

Кровь застыла в жилах – моча произвольно исходила. Он почувствовал ее и даже, казалось, увидел желтоватую жидкость, как она без спросу изливается из мочевого пузыря на негодный клапан, мертвую простату, не способную сдержать ее, как резво бежит по мочеточнику и выходит наружу в поисках воздуха и света – в трусы, на ширинку, на брюки. Ему стало дурно. Он закрыл глаза на несколько секунд, содрогаясь от гнева и бессилия. К несчастью, справа от него вместо Вирхилио Альвареса Пины сидела Дороти Гиттлеман, а слева – Саймон, которые ничем не могли помочь. Вирхилио – мог бы. Он был председателем Доминиканской партии, но, по правде говоря, с тех пор, как тайно привезенный из Барселоны доктор Пуигверт диагностировал у Трухильо проклятое воспаление простаты, самым важным делом Вирхилио было приходить на подмогу в случаях недержания: быстренько опрокинуть на Благодетеля стакан воды или бокал вина и рассыпаться в тысяче извинений за свою неловкость, а если такое происходило на трибуне или на ходу, то тотчас же стать ширмой, загородив замаранные штаны. Но эти идиоты из протокольного ведомства посадили Вирхилио Альвареса в четырех стульях от него. И теперь некому было подать ему руку помощи. Придется пройти через страшное унижение: он встанет со стула, а Гиттлеманы и кто-нибудь из гостей увидят, что он обмочился в штаны, сам того не заметив, как старик. Ярость сковала его, он не в состоянии был даже притвориться, будто собирается попить и неловко опрокинуть на себя стакан или кувшин с водой, который стоял перед ним.

Очень медленно, поведя округ себя рассеянным взглядом, он придвигал правую руку к стакану с водой. И совсем медленно, еле заметно подвинул стакан на самый край стола, так что при малейшем движении стакан должен был опрокинуться. Вспомнилось вдруг, что первая его дочь, Флор де-Оро, от Аминты Ледесмы, его первой жены, эта психованная, с телом женщины и мужскою душой, которая меняла мужей, как перчатки, писалась в постели почти до самой школы. Ему хватило духу посмотреть на штаны еще раз. Но вместо срамного зрелища, вместо пятна, которого он ожидал -а зрение у него оставалось превосходным, как и память, – он увидел: ширинка и пах сухие. Совершенно сухие. Впечатление оказалось ложным, виноват был панический страх, что «отойдут воды», как говорят о роженицах. Его захлестнула радость, воодушевление. День, начавшийся скверно, с дурных знамений, прояснился и засиял, как бывает на взморье, когда после проливного дождя выглянет солнце.

Он поднялся на ноги, и, как солдаты по команде, все остальные сделали то же самое. Наклоняясь, чтобы помочь Дороти Гиттлеман подняться со стула, он твердо, от души, решил: «Ну, уж сегодня в Доме Каобы девчонка будет у меня визжать, как двадцать лет назад». И ему показалось: яйца уже набухают, а жезл – твердеет.

XII

Сальвадор Эстрельа Садкала подумал, что, видно, не узнать ему уже Ливана, и эта мысль опечалила его. С самых ранних детских лет он мечтал, что в один прекрасный день поедет в Верхний Ливан, в тот город, а может быть, и село Баскинту, откуда были родом все Садкала и откуда в конце прошлого века предки его матери были изгнаны за то, что были католиками. Сальвадор вырос под рассказы мамы Паулины об опасностях и бедах, обрушившихся на преуспевавших торговцев, какими было семейство Садкала в Ливане; о том, как они потеряли все, и как пропали скорняжные мастерские, и как Абрахам Садкала со всеми чадами и домочадцами бежал от преследований, которым мусульманское большинство подвергало христианское меньшинство. Они обошли полмира, храня верность Господу и святому Кресту, пока не оказались в Гаити, а потом – в Доминиканской Республике. В Сантьяго де-лос-Кабальерос они пустили корни и, работая честно и упорно, что было свойственно их роду, снова достигли процветания и уважения на принявшей их земле. И хотя Сальвадор мало видел своих родственников по материнской линии, он, завороженный рассказами мамы Паулины, всегда чувствовал, что он – Садкала. И потому мечтал когда-нибудь увидеть это загадочное место – Баскинту, которого не находил на картах Среднего Востока. Почему же сейчас у него возникло ощущение, что он никогда не ступит на землю экзотической страны его предков?