Нечестивец, или Праздник Козла - Льоса Марио Варгас. Страница 56

– Я думаю, перебираю в уме, – добавляет Чиринос, изображая сочувствие, – и прихожу к выводу, что, пожалуй, причина – в разочаровании, что епископы отказались провозгласить Хозяина Благодетелем Католической Церкви. А ты был в комиссии, которой не удалось этого добиться.

– Нас было трое, Энри! В нее входили еще Балагер и Паино Пичардо, министр внутренних дел и культов. И было все это несколько месяцев назад, сразу же после Пастырского послания епископов. Почему же все обрушилось только на меня?

– Не знаю, Мозговитый. Действительно, не укладывается в голове. Я и вправду не вижу причины, почему ты попал в немилость. Искренне говорю тебе, именем нашей многолетней дружбы.

– Мы были больше, чем друзья. Мы всегда были вместе за спиною Хозяина, во всех делах и решениях, которые изменили эту страну. Мы – ее живая история. Мы, случалось, подставляли друг другу подножку, били ниже пояса, строили козни, старались переиграть друг дружку, получить преимущество. Однако крайние меры, полное уничтожение, мне казалось, были исключены. Но, оказывается, меня могут совершенно раздавить, опорочить, бросить в тюрьму. И не знаю – за что! Если ты состряпал это, поздравляю! Мастерская работа, Энри!

Он уже давно поднялся с кресла. И говорил спокойно, отрешенно, почти наставительно. Чиринос тоже начал вставать, опираясь руками на подлокотники, иначе не поднять грузное тело. Они оказались совсем рядом, едва не касаясь друг друга. Кабраль заметил в простенке между книжными полками листок бумаги с цитатой из Тагора: «Раскрытая книга – это разум, который говорит; закрытая – друг, который ждет; забытая – душа, которая прощает; разорванная – сердце, которое плачет». «Манерный и дурновкусный во всем, чего касается, что делает, что говорит и чувствует», – подумал Кабраль.

– Откровенность – за откровенность. – – Чиринос приблизил лицо почти вплотную к лицу Кабраля, и того оглушил густой смрадный дух, шедший от его слов. – Лет десять, ну, пять назад я бы, не колеблясь, состряпал против тебя что угодно, лишь бы убрать тебя с дороги, Агустин. Как и ты против меня. Вплоть до полного уничтожения. Но сейчас? Зачем? Разве у нас есть какие-нибудь счеты? Нету. Мы уже не соперники, Мозговитый, и ты это знаешь не хуже меня. Сколько осталось дышать этому умирающему? Говорю последний раз: я не имею никакого отношения к тому, что с тобой происходит. Надеюсь и желаю, чтобы все утряслось. Грядут трудные времена, и для режима лучше, чтобы ты был с ним и помог ему выдержать суровую непогоду.

Сенатор Кабраль кивнул. Чиринос похлопал его по спине.

– Если я сейчас подойду к calies, которые ждут меня внизу, и передам им, как ты мне сказал, что режим – при последнем издыхании, ты в миг составишь мне компанию, – шепнул он на прощание Чириносу.

– Ты этого не сделаешь, – хохотнула огромная черная пасть сенатора. – Ты – не я. Ты – благородный.

– Что стало с ним? – спрашивает Урания. – Жив?

У тетушки Аделины вырывается смешок, а попугайчик Самсон, казавшийся спящим, снова пронзительно заверещал. Когда он смолкает, Урания слышит мерное поскрипывание качалки под Манолитой.

– Сорняк живуч, – поясняет тетушка. – Все там же. И своем логовище, в колониальном квартале, на углу Саломе Уреньи и Дуарте. Лусиндита недавно видела его, с палкой и в домашних тапочках прогуливался по парку Независимости.

– Ребятишки бежали за ним, дразнили, – смеется Лусиндита. – Он стал еще безобразней и отвратительней. Ему ведь за девяносто, верно?

Может, достаточно она посидела-поговорила и пришла пора попрощаться? Весь вечер тут Урании не по себе. Все время в напряжении, в ожидании какого-нибудь выпада. Это – единственные родственники, которые у нее остались, и расстояние между ними – как до звезд. Ее уже начинают раздражать впившиеся в нее огромные глаза Марианиты.

– Для нашей семьи это были ужасные дни, – возвращается к своему тетушка Аделина.

– Помню, как здесь, в столовой, папа и дядя Агустин разговаривали о своих делах, – говорит Лусиндита. – А твой папа все повторял: «Боже мой, что же я такого сделал Хозяину, что он поступает со мной так ужасно?»

Ее прерывает отчаянный лай собаки, несущийся с улицы, его подхватывает вторая, третья, пятая. В маленькое окошко под потолком Урания видит луну – круглую, желтую, сияющую. В Нью-Йорке таких лун не бывает.

– Больше всего он кручинился о том, что будет с тобою, если с ним случится беда. – Взгляд тетушки Аделины тяжелеет от упрека. – А когда взялись за его банковские счета, он понял, что ничего уже не поделаешь.

– Да, банковские счета, – кивает Урания. – Именно тогда он первый раз заговорил со мной об этом.

Она уже легла спать, когда отец вошел к ней, не постучав. Сел в изножье постели. В рубашке, без пиджака, очень бледный, он показался ей еще более худым, хрупким и старым. Каждое слово давалось ему с трудом.

– Плохи дела, девочка. Будь готова к самому худшему. До сих пор я не говорил тебе, как все это серьезно. Но сегодня… А впрочем, ты, наверное, и в школе слышала разговоры.

Девочка кивнула очень серьезно. Но она не беспокоилась, ее вера в него была безгранична. Что могло случиться плохого с таким значительным и важным человеком?

– Да, папа, я знаю, в «Форо Публико» появилось письмо против тебя, тебя обвиняют в каких-то преступлениях. Кто же этому поверит, какие глупости. Все знают, что ты не способен на такие злодейства.

Отец обнял ее лежащую.

Все гораздо серьезнее этой газетной клеветы, доченька. Его сняли с поста председателя Сената. Комиссия Конгресса расследует, имели ли место злоупотребления общественными фондами во время его работы в министерстве. Вот уже несколько дней за ним хвостом ходят люди из СВОРы; только что такая машина с тремя calies ехала за ним до самых дверей дома. За эту неделю он получил извещения о том, что его исключили из Кантри-клуба, Трухилистского института, из Доминиканской партии, а сегодня, когда он пошел в банк за деньгами, – последний удар. Управляющий, его друг Хосефо Эредиа, сказал, что оба его текущих счета заморожены на то время, пока длится расследование Конгресса.

– Так что может случиться все что угодно, доченька. Могут конфисковать дом и выкинуть нас на улицу. Даже посадить в тюрьму. Я не хочу тебя пугать. Может, ничего такого и не произойдет. Но ты должна быть ко всему готова. И набраться мужества.

Она была ошеломлена; и даже не тем, что он говорил, а как говорил – упавшим голосом, с потерянным видом, в глазах – ужас.

– Я буду молиться Пресвятой Деве, – только и сказала она. – Пресвятая Дева Альтаграсия поможет нам. А почему ты не поговоришь с Хозяином? Он тебя так любил. Пусть отдаст приказ, и все уладится.

– Я попросил у него аудиенции, но он даже не ответил, Уранита. А в Национальном дворце секретарши и адъютанты со мной еле здороваются. Президент Балагер тоже не захотел меня принять, и министр внутренних дел, да, да, Паино Пичардо. Я, доченька, мертвец при жизни. Возможно, ты права, и остается надеяться только на Пресвятую Деву.

У него дрогнул голос. Но когда девочка поднялась и обняла его, он уже взял себя в руки. И улыбнулся ей.

– Ты должна это знать, Уранита. Если со мной что-то случится, иди к дяде с тетей, Анибал с Аделиной позаботятся о тебе. Может, это просто испытание. Хозяин, случалось, поступал так со своими людьми, проверял их таким образом.

– Обвинить в злоупотреблениях его, – вздыхает тетушка Аделина. – Кроме этого домика в Гаскуэ, у него никогда ничего не было. Ни земель, ни предприятий, ни денежных вложений. Только маленькое накопление – двадцать пять тысяч долларов, которые он и посылал тебе понемножку, пока ты училась там. Самый честный политик и самый хороший отец на свете. И если ты, Уранита, позволишь старой, выжившей из ума тетке коснуться твоей личной жизни, то скажу тебе, ты вела себя по отношению к нему не так, как следовало бы. Я знаю, ты посылаешь ему на жизнь и оплачиваешь сиделку. Но знаешь ли ты, как он страдал из-за того, что ты не отвечала на его письма и не подходила к телефону? Сколько раз мы с Анибалом вот здесь видели, как он плакал из-за тебя. Теперь-то, девочка, когда прошло столько времени, в конце концов, можно узнать, в чем дело?