Зеленый дом - Крамер Теодор. Страница 11

Я дома целый день, но я уже не здесь;

что написал - при мне, таков багаж мой весь;

на книжных полках пыль, - не дом, а конура;

постель, в которой сплю, освободить пора.

Мне надо бы уйти - не знаю, есть ли толк,

однако свой уход осознаю, как долг;

я сочиняю роль, я сам себе суфлер,

однако глух мой слух и равнодушен взор.

Давно я ни друзей, ни близких не встречал,

во всем - одни концы и никаких начал;

я нужных слов ищу - да только все не те,

мне кажется, что я подвешен в пустоте.

Ни в будущее нет, ни в прошлое путей,

есть вести лишь о том, что никаких вестей.

Ночует мышь в норе, скворец живет в гнезде

и только человек способен жить нигде.

x x x

Я сидел в прокуренном шалмане,

где стучали кружки вразнобой.

Хлеба взял, почал вино в стакане,

и увидел смерть перед собой.

Здесь приятно позабыть о мире,

но уйти отсюда должен я,

ибо радость выпивки в трактире

не заменит смысла бытия.

Жить, замуровав себя - жестоко,

ибо кто подаст надежный знак,

не известно ни числа, ни срока,

давят одиночество и мрак,

радость и жестокость - что желанней?

Горше и нужнее - что из них?

Мера человеческих страданий

превосходит меру сил людских.

Надо чашу выпить без остатка,

до осадка, что лежит на дне,

ибо то, что горько, с тем, что сладко,

непонятно смешано во мне.

Я рожден, чтоб жить на этом свете,

и не рваться из его оков,

потому что все мы - Божьи дети

от начала до конца веков.

НАШЕМУ ПРИВРАТНИКУ

Образ твой приходит мне на ум,

вспоминаю с теплотой все чаще

твой бессменный форменный костюм

и кофейник, в закутке кипящий.

Засорялся душ ли, гас ли свет,

кран ли протекал, полы коробил

ты умел помочь, подать совет.

Старикан, твой час еще не пробил?

Ты ночами на посту не дрых,

об тебя ломалась вражья лапа:

ты троих, а то и четверых

умудрялся спрятать от гестапо.

Ты салютовал, как палачи,

и штандарт над входом приспособил

а в потемках нам таскал харчи.

Старикан, твой час еще не пробил?

Знаю твердо - ты не спасовал,

не согнулся ты от горькой чаши.

Под бетонным полом твой подвал

сберегает рукописи наши.

Сына у тебя взяла война,

а квартальный - милости сподобил

и торчит у твоего окна...

Старикан, твой час еще не пробил?

15.X.1941. Лондон

ПЕЧЬ ВОЗЛЕ ЛЮБЛИНА

Дымил крематорий печною трубой

над Люблином, в польской земле.

В товарных вагонах людей на убой

свозили в огромном числе:

чудовищный дым застилал окоем

их газом травили, сжигали живьем

у Люблина, в польской земле.

Три года крюкастый штандарт проторчал

над Люблином, в польской земле.

Хозяин процент со всего получал

без пользы пропасть ли золе?

В мешок да под пломбу - и снова в вагон:

подкормкою пепел служить обречен

великой немецкой земле.

Сияет на знамени красном звезда

над Люблином, в польской земле,

но мало того, что теперь навсегда

погашено пламя в жерле,

позорного чада над миром - с лихвой,

так пусть же заплатит палач головой

за бойню в польской земле!

22.8.1944

СЛАВЯНСКОЕ

Ты сегодня дашь нам, господарь, ночлег,

завывает ветер, сыплет крупный снег;

мы оставим ружья, двери - на крючок,

ну, а ты согреешь, братик-сливнячок.

Мы врагов осилим эдак через год.

Господарь, приветствуй будущих господ:

не пойду батрачить, я не дурачок,

ну-ка, подтверди-ка, братик-сливнячок.

Пролито немало крови на веку:

выйти в господари должно гайдуку,

завести овечек, садик, парничок,

кукурузку, дыньку, ну, и сливнячок.

Из страны прогоним бешеных свиней,

доживем, понятно, и до вешних дней,

и такой отколем майский гопачок

ух, как будет славно, братик-сливнячок!

7.2.1945

ВИЗИТ К ПОМЕЩИКУ

Мое почтенье, барин-господин!

Ты слышишь стук окованных дубин?

Ты очень зря запрятал в погреба

стервятника с фашистского герба.

Хозяин, ведь у нас с тобой родство!

Мой дед повесил деда твоего.

В мое лицо вглядись еще слегка:

ты, барин, узнаешь ли батрака?

Ну, разжирел ты, барин, чистый хряк!

Ты мордовал меня и так, и сяк,

я тюрю ел, ты смаковал пилав,

но времечко бежит, летит стремглав!

Таши-ка сливнячок из кладовой!

Стаканчик - мне, а весь осадок - твой.

Тебе вниманье, барин, уделю:

давай-ка шею, полезай в петлю.

22.6.1945

МАЙ В ДОБРУДЖЕ

Черна зола пожарищ и сыра,

однако строить новый дом пора;

как ни изрыли землю кабаны

Под осень тут созреют кочаны.

Гляди-ка, уцелел хозяйский дом!

Он строен, чай, не нашим ли трудом

там, на юру, над степью: посему,

пожалуй, будет школа в том дому.

Пора заняться саженцами слив.

Да будет мир неслыханно счастлив,

таков, каким вовек не видан встарь:

никто не раб, и каждый господарь.

12.5.1945

ПОГИБШИЙ В ЗЕЛАНДИИ

В бескормицу, в самое злое бесхлебье,

не вовремя гибнуть надумал, отец.

Разграбило ферму чужое отребье,

зарезали немцы последних овец.

Плотину взорвали они торопливо,

когда отступали. И невдалеке,

где польдер открылся на время отлива,

твой труп отыскался в соленом песке.

Отец, мы тебя между илистых склонов

тихонько зарыли в предутренний час,

но стопка твоих продуктовых талонов

в наследство еще оставалась у нас:

и чашечку риса, и сыр, и горбушку

делили мы поровну, на три куска,

Мы на ночь стелили тебе раскладушку,

мы дверь запирали на оба замка.

Отец, под кустом бузины у плотины

ты горькую трапезу благослови:

ты жизнь даровал нам в былые годины

и, мертвый, даруешь нам крохи любви.

Три вечных свечи мы поставим в соборе,

чтоб люди забыть никогда не могли

о том, как враждебное хлынуло море

в родные пределы зеландской земли.

2.6.1945

СТАРАЯ ПАРА В ВЕНСКОМ ЛЕСУ

С тех пор, как бомбы градом с неба валят,

мы приучились вверх смотреть, - и вот

мы вдруг поймем, что синевою залит

безоблачный осенний небосвод.

Мы рухлядь "зимней помощи" наденем

подачки с оккупантского плеча,

и побродить часок в лесу осеннем

пойдем тихонько, ноги волоча.

Нам сыновья, что под Москвою пали,

писали, что костерик до поры

им разрешалось ночью, на привале,

поддерживать кусочками коры;

но вздумалось начальственным придирам,

что для солдат уместней темнота

лишь тонкий ломтик хлеба с комбижиром

да чай из земляничного листа.

А двое стариков в далекой Вене

ничком ложатся в палую листву,

когда над ними пробегают тени

машин, перечеркнувших синеву;

и, встать не смея с прелого покрова,

мы ждем, когда же кончится налет

как все, над кем трава взойти готова,

о ком никто не вспомнит через год.

14.10.1943

РЕКВИЕМ ПО ОДНОМУ ФАШИСТУ*

Ты был из лучших, знаю, в этом сброде,

и смерть твоя вдвойне печальна мне;

ты радовался солнцу и свободе,

как я, любил шататься по стране,

мне говорили, ты гнушался лязгом

той зауми, что вызвала войну,

наперекор велеречивым дрязгам

ты верил только в жизнь, в нее одну.

Зачем ты встал с обманутыми рядом

на безнадежном марше в никуда

и в смерть позорным прошагал парадом?

И вот лежишь, сраженный в день суда.

Убить тебя - едва ли не отрада;

ни у кого из нас терпенья нет