Атакую ведущего! - Андрианов Илья Филиппович. Страница 8

– Слыхал про тебя, слыхал, – сказал Петр Степанович. – И в газете читал. Молодец, здорово ты их там, в небе, рубаешь! Сколько же, никак уже больше десятка успел завалить? У меня у самого два таких орла на фронте. Пока пишут… А я вот отстрелялся, – он тяжело вздохнул и постучал по протезу карандашом.

– Петр Степанович! – сказал нетерпеливо Кабанов. – Из механического цеха народ собирается. Может, с литейки еще пригласим?

– Я не возражаю. Сейчас зайдем туда. Кстати, погреемся. У меня тут собачий холод.

Когда мы вошли в литейку, в лицо так и пахнуло жаром. Здесь, в смрадном дыму, в полумраке, работали те же девушки и женщины. Они были в серых войлочных шляпах, в брезентовых широких штанах и грубых ботинках. Лица усталые, покрытые копотью.

Некоторое время я наблюдал, как литейщицы заливали в отверстия, сделанные в формовочной земле, искрившийся чугун. В другом месте рушили землю, просеивали ее, швыряя лопатами в сито.

Потом меня повели дальше, и вскоре я очутился в прокопченной комнатушке мастера. На столе лежала стопка потрепанных чертежей, придавленных, чтобы не унесло сквозняком, большим шарикоподшипником.

– Дядя Семен! Видишь, какого помощника тебе привел, – пошутил Петр Степанович. – Возьмешь верховодить над твоими девчатами?

Старик улыбнулся своим беззубым, провалившимся ртом:

– Это, Петр Степанович, не по адресу. Его место там, где коммунисты с фашистами бьются.

– О-о! Да ты, дядя Семен, как настоящий комиссар, рассуждаешь.

– А я и есть комиссар. Я еще в гражданскую, в восемнадцатом, в окопах среди солдат работу вел агитационную. Так-то!

Начальник цеха только руками развел.

Когда мы отправились наконец на встречу в клуб, над широкой входной дверью цеха я увидел большой плакат. С него встревоженными глазами на нас смотрела женщина. Ее пронизывающий взгляд и указательный палец словно целились в душу входившего. Внизу была надпись: «Ты сегодня все сделал для фронта?»

Невольно я замедлил шаг. Кабанов, заметив это, сказал:

– Этот плакат, Сережа, сами женщины рассказывают, многих из них после смены снова возвращает к станку. Идет иная, еле ноги волочит, а как взглянет на плакат – назад вернется, сделает еще пяток-другой снарядных корпусов.

Из раскрытой двери рабочего клуба доносились звуки гармони, задорные частушки. Вошли в фойе. Две девчонки лет по семнадцати плясали бряночку. Вдруг одна из них, худенькая, черноглазая, высоким голосом пропела:

В толпе раздался одобрительный смех:

– Так их, Соня! Крой грабителей, чтобы они больше свой нос к нам не совали.

Тут запела Сонина подружка:

– Правда что! – сказала одна из женщин. – Вон у меня такой. В один миг от взрыва обеих ног как не бывало. Да разве ж я его брошу теперь?

– Ну хватит, девоньки. Заходите в зал, – прервал Кабанов. – Время – золото. Нашему фронтовику еще в дорогу собираться.

Клуб был полон. Мы прошли на сцену, где стоял стол, накрытый красной скатертью. Кабанов пригласил на сцену лучших людей завода. Я увидел, как по проходу первой шла статная женщина в темно-синем платье, и не сразу узнал в ней Капу Алпатову. Голова гладко причесана, сзади волосы скручены в тугой узел, глаза блестят – красавица да и только!

Сначала говорил я. Рассказал рабочим, как сбил первый вражеский самолет над донской степью, а затем еще семь стервятников – над Курской дугой, как самому пришлось падать с неба… Закончил уверенно:

– Товарищи! Сейчас не сорок первый год, когда немецкие «мессершмитты» за каждым нашим солдатом гонялись. Советские войска разбили фашистов под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге… Наша авиация имеет теперь большое превосходство, и мы, летчики, будем бить врага и в воздухе и на земле!

За мной выступила пожилая работница Анна Максимовна Купцова, одна из передовиков механического участка завода. Волнуясь, поминутно поправляя на голове платок, она говорила:

– Мы знаем, дорогие наши защитники, что вам тяжело. Но и нам здесь не мед. По нескольку смен у станка стоять приходится, недоедаем, мерзнем… Так бейте там, на фронте, Гитлера, да так, чтобы он, душегуб, не успевал поворачиваться. Гоните фашистов в три шеи с нашей земли! А мы ночами спать не будем, отдадим последние свои силы, но обеспечим вас всем необходимым. И пушек вам наделаем, и танков, и самолетов. Себе, детям откажем, а вам продуктов пришлем. Только возвращайтесь скорей, наши дорогие, домой с победой, целые, невредимые…

Анна Максимовна хотела еще что-то добавить, но только махнула рукой и, прижав конец платка к глазам, спустилась в зал.

Я тихонько шепнул Кабанову:

– Меня, Андрюша, что радует: народ воспрянул духом, совсем другими стали люди – уверены в победе! Помню, зимой сорок второго мне на пару дней домой удалось заехать. Тогда все словно пришибленные ходили. Собаки и те не лаяли, будто чуяли, что у людей горе.

– То другое время было, Сережа, – ответил Кабанов. – Враг под Москвой стоял. А сейчас мы его завернули обратно, в растреклятую Германию.

…На другой день утром я уезжал на фронт. За Харьковом и Полтавой стояли в полях разбитые вражеские орудия, застывшие навсегда танки с оторванными башнями… И мне почему-то хотелось верить, что взорвались они на минах и были разбиты снарядами, сделанными маленькими загрубевшими руками Капитолины Алпатовой и ее подруг по цеху, золотыми руками моих дорогих ровесниц.

Необычное задание

В июле 1942 года фашисты, прорвав оборону наших войск под Ростовом, рвались на Кавказ. Однажды утром я получил приказ: вместе со своим напарником Титовым пролететь над Доном, просмотреть переправы, по которым двигались вражеские части. Командованию были нужны свежие разведданные.

Мы с Титовым взлетели и пошли на запад.

От Дона в сторону Тихорецкой и Белой Глины густо шли наши машины, повозки. По полям, подымая тучи пыли, брели стада коров, овечьи отары.

Показался Дон. А вот и большая станица Раздорская. Здесь по мосту сплошной колонной шла немецкая пехота, двигались танки, артиллерия…

– Саша! – передал я Титову по радио. – Ты тоже наноси на карту все, что видишь, а то мало ли что…

Нет, у меня не было никаких дурных предчувствий. Просто нам необходимо было подстраховать друг друга.

– Понял, Денисов! – отозвался Титов. – Уже помечаю…

В районе станицы Ольгинской мы снизились до четырехсот метров. Тут же с правого берега ударили немецкие зенитки и вблизи наших самолетов повисли серые дымки разрывов. «Эрликоны» старались вовсю, но мы вырвались из опасной зоны. Промчавшись над рекой до Батайска и отвернув влево, пошли домой. И тут я почувствовал вдруг запах масла и необычный жар от мотора. Взглянул на термометры воды и масла: стрелки ушли вправо и уперлись до отказа! Перегревшийся мотор работал с каким-то скрежетом и тянул все слабее и слабее.

– Титов! Иди домой один, – передал я напарнику. – Меня, видимо, задели. Перегрелся мотор, иду на вынужденную…

И, не выпуская шасси, я стал снижаться на пожелтевшее пшеничное поле.

Пропахав метров триста, самолет резко замер. Опасаясь пожара, взрыва бензобаков, я быстро отстегнул привязные ремни, выскочил из кабины и отбежал в сторону.

Моя машина, уткнувшись носом в пшеницу и приподняв хвост, лежала на земле, как большая беспомощная птица. На крыльях желтели зерна. Масляный радиатор был забит колосьями.

Тут надо мной пронесся самолет Титова. Я успел махнуть ему рукой – дескать, жив и здоров, не волнуйся, – и он «горкой» ушел вверх.