Ленинград действует. Книга 2 - Лукницкий Павел Николаевич. Страница 27

Каждый день приходили к Вере все новые и новые люди в шинелях – придут и уйдут, какой-нибудь пустячок оставят, а чувство большой семьи растет, разрастаясь в благодарную любовь ко всему народу. И хорошо думается, и раны не так болят, и хочется поскорее туда, где в свисте пуль, во взметах разрывающихся мин перемешаны жизнь и смерть, где русский человек всем, что есть у него, отдаривает Родину за то, что она дала ему, и радуется, что Родине именно он надобен в этот час…

Разве можно хоть один лишний день пробыть в госпитале, когда вся родная семья – серые шинели, загрубелые, не расстающиеся с оружием руки – там?..

«Как хорошо, что я осталась жива! Как еще пригожусь я там!» В окна госпиталя светит теплое солнце. Уже зеленеют ветви деревьев. Подсыхает земля. Скоро Первое мая – весна!..

В сводках фронта каждый день сообщается: «… за истекшие сутки на фронте ничего существенного не произошло». Самое большее, что бывает в сводках по поводу действий Ленинградского фронта, это сообщение о «боях местного значения». Затишье? Активная оборона? Изредка под рубрикой «В последний час» сообщается: «Трофеи войск Ленинградского фронта за период…»

Вот, например: с первого по десятое апреля захвачено восемь танков, двадцать три орудия и много другого. Да сколько, кроме того, уничтожено? Одних самолетов – семьдесят шесть! И еще: только за эти десять дней: «… немцы потеряли в районе Ленинградского фронта убитыми свыше девяти тысяч солдат и офицеров…» Сухие цифры! Но помнишь их наизусть!

Значит, – не совсем «затишье» и не совсем «оборона»? Конечно! На разных участках мы то и дело ведем (наступательные бои, пусть они неизменно захлебываются, но каждый раз мы хоть немножечко улучшаем наши позиции, срежем какой-нибудь немецкий выдающийся вперед «клинышек», отвоюем у них один-два окопа, отберем маскирующий их овраг или маленькую, но «господствующую» высотку с наблюдательным пунктом… И уж конечно повсюду бьем, бьем врага снайперской, беспощадной пулей!

Вот это и называется «активная оборона»…

Такова обстановка сегодня, такова была она и месяц назад, 2 апреля, когда снег еще лежал на полях, укутывая плотным саваном замерзшие трупы гитлеровцев.

Землянка Веры Лебедевой к тому дню перестала быть «лисьей норой». Ее углубили, расширили, перестроили и готовились передать тыловому подразделению, потому что сами рассчитывали отвоевать у гитлеровцев новый клочок земли.

И сейчас Вера вспоминает тот день, 2 апреля, когда на своем участке у Колпина батальон пошел в наступление и когда она была ранена. К вечеру того дня удалось выбить гитлеровцев с занимаемых ими позиций. Вражеская траншея осталась за нами, но жестокий бой продолжался ночью. Важно было любой ценой продержаться до утра, когда подойдет подкрепление.

На каждой новой огневой точке оставалось по пять-шесть человек. Между точками, по фронту, метров на триста – четыреста захваченная траншея оставалась пустой. Ночь была непроглядно темной. Шквалистый ветер рвал, выл, метался. Эту неприютную ночь раздирали разрывы снарядов – немцев бесила их неудача.

Вера Лебедева находилась в землянке командного пункта роты, разговаривала с политруком Добрусиным и с командиром роты лейтенантом Василием Чапаевым.

Не просто быть тезкой прославленного героя. Командир роты старался быть не хуже того героя, он уже которую ночь не спал, следя, чтобы все у него было «в порядке»… Разговор шел о работе Веры с комсомольцами пополнения, которое подойдет к утру… Клава Королева дежурила у телефона.

Сыпался с перекрытий песок, керосиновая лампа мигала – снаряды рвались вокруг. Со свистом, обрушив в землянку снежный шквал непогоды, распахнулась дверь, старший сержант предстал перед командиром роты, торопливо, взволнованно доложил:

– Наша точка, правофланговая точка разбита. Землянка горит. Прямое попадание термитным. Командир взвода младший лейтенант Котов убит. На точку ворвались автоматчики. Мы перебили их, погибли и наши все пятеро, я остался один… Давайте скорее подмогу, я проведу!..

Вера Лебедева накидывает ватник, хватает санитарную сумку.

– Куда ты? – останавливает ее политрук Добрусин. – Не твое это дело!..

– Пустите!.. Товарищ лейтенант, – оборачивается Вера к Чапаеву, который уже у двери, – разрешите мне с вами, каждый человек нужен там!

Чапаев, кивнув головой, исчезает в белой пурге, Вера выскакивает за ним. Пожилой боец Политыка, украинец Редько, второй телефонист Васин и тот – прибежавший с горящей точки – бегут по траншее, сразу объятые мраком, ветром, ослепляемые пламенем разрывов, – осколки осыпают траншею.

… Все шестеро – возле разбитой «точки». Еще шестеро, вызванные приказанием Чапаева по телефону, спешат следом. Землянка горит. Те несколько гитлеровских автоматчиков, что ворвались сюда, лежат в траншее убитые. Поперек двоих лежит Котов, вцепившись в горло врагу, но он сам пригвожден к земле вошедшим в его спину штыком. Рядом – мертвый гитлеровец.

– Когда я увидел, как он лейтенанта штыком, – торопится рассказать вернувшийся с подмогой старший сержант, я ого прикладом долбанул и… к вам побежал…

В красном, мечущемся свете – только трупы да кровь на снегу, разбитый «максим», искрошенная земля, тлеющие обломки…

Чапаев рассредоточивает прибежавших с ним, приказывает окапываться, поручает Вере разогреть принесенный с собой старшим сержантом ручной пулемет – мороз большой, и затвор замерз.

– Старший сержант! Командуй здесь, я сейчас вернусь!

Пригибаясь, Чапаев бежит по траншее дальше, где, он знает, есть группа саперов, которую следует привести сюда. Разрывается снаряд – Чапаев падает, раненный, но вскакивает, бежит дальше, исчезает во тьме метущейся вьюги.

Подбегает вторая группа – еще шесть бойцов, но прежде чем они успевают выбрать себе места, три снаряда один за другим разрываются впереди и сзади, а четвертый рвет оглушительным разрывом середину траншеи. Вместе с пулеметом Вера вбита в снежный сугроб. Раскидав заваливший ее снег, задыхаясь, выбирается она на поверхность – только стоны вокруг. Вытянув за собой пулемет, она кидается к раненым. Несколько бойцов убиты. Политыка лежит навзничь с проломленным черепом, плечо Редько пробито насквозь осколком, Васин разорван на части. Из снега выбираются только раненный в руку старший сержант да невредимые боец Базелев и еще один, Иванов, – из только что подбежавших красноармейцев. Другие из второй группы тяжело ранены. Вера торопливо их перевязывает…

За мечущимися языками огня впереди стоит черная, непроглядная стена ночи, она скрывает мелкий еловый лес, и оттуда ветер доносит теперь смутный шум: будто говор, будто глухие команды и позвякивание оружия…

Фашисты ударили из минометов. В свете пламени возник Базелев – раненый сам, он ползет, таща за собой пронзенного осколком мины Иванова.

– Фрицы сейчас в атаку пойдут! – крикнул он.

Старший сержант осмотрелся: кто еще может держать оружие? Способных к бою здесь трое, невредима из них только Вера.

Вера быстро перевязывает Иванова и Базелева, проверяет пулемет – он исправен.

– Нужно встретить не здесь, – говорит она, – впереди! Отсюда за светом не видно их. С пулеметом выйти вперед! Я пойду вперед! Разрешите?.. Я хорошо знаю пулемет, хорошо стреляю!

Старший сержант посылает Базелева дозорным в тот непроницаемый мрак, что особенно сгущен впереди, за горящей землянкой, и внимательно, словно впервые видя перед собой худощавое лицо, светлые глаза Веры, глядит на «ее…

– Ты?

Вера не отрывается от его сурового, оценивающего взгляда. Вера видит, как освещенные красным пламенем, завешенные щетинками усов губы старого солдата дрогнули:

– Нет, дочка!.. Там – смерть… А тебе еще нужно жить!..

Вера вскидывает голову:

– Смерть?.. Смерть свою нужно убить!.. Я убью… Не только свою, но и вашу, и тех, кто позади нас!

Старший сержант молчит. Возвращается Базелев:

– Идут!..

Вера, вдруг рассердившись, кричит:

– Минута уже прошла… А они – идут! Или вы хотите отдать наш рубеж?..