Плеск звездных морей - Войскунский Евгений Львович. Страница 8

— Я поступила на факультет этнолингвистики. Ты одобряешь?

Я кивнул. Шла огромная работа по переводу книг со старых национальных языков на интерлинг, и если Андра намерена посвятить себя этому делу, ну что ж, можно только одобрить.

Я понял, что ей хочется расспросить обо мне, но рассказывать ничего не стал. Да и, в сущности, не о чём было рассказывать.

Мы сели в аэропоезд и спустя десять минут очутились на олимпийском стадионе.

Это был не самый крупный стадион в Европейской Коммуне, но и не самый маленький. Его чаша славно вписывалась в долину, окаймлённую зелёными холмами. С одной стороны к стадиону примыкала Выставка искусств — буйный взлёт фантазии, загадочная улыбка, радостный сон ребёнка, уж не знаю, как ещё назвать эти лёгкие строения, кажущиеся живыми существами.

Над стадионом вспыхивали и гасли разноцветные буквы, складывались в слова, рассыпались, плясали. Каждый мог зайти в специальную кабину и набрать нужное слово или фразу — и буквы послушно выстроятся над стадионом. Сейчас висело в голубом небе: «Я подарю тебе, дорогая, лучшую из своих молекул». Это был припев из песенки Риг-Россо в последнем стереофильме.

Гомон, смех, песни. Пёстрый хоровод трибун…

В толпе, подхватившей нас, затерялись Андра и её подруги.

Нас с Робином понесло к западным трибунам.

— Кто эта девушка? — спросил Робин.

— Андра, — сказал я и повторил ещё раз: — Андра. Знаешь что? Мы будем состязаться.

— Ладно. Но когда ты начнёшь петь, жюри попадают в обморок.

— Ну и пусть, — сказал я легкомысленно. — Пусть падают, а я буду петь.

Мы пошли к заявочным автоматам, и вдруг, откуда ни возьмись, бурей налетел на нас Костя Сенаторов.

— Ребята! — закричал он во всю глотку и принялся нас тискать в объятиях. — Тысячу лет! Ну, как вы — летаете? А у меня, ребята, тоже все хорошо! Инструктор по атлетической подготовке. Здорово, а? Хорошо, ребята, замечательно! Знаете где? В Веде Гумана!

— Молодец, Костя! — сказал Робин. — Я подарю тебе лучшую из своих молекул.

Костя зашёлся смехом.

— Вы — заявлять? Правильно, ребята, замечательно! Ну, увидимся ещё! — Костя нырнул в толпу.

А я вспомнил, как Костя бил кулаком по рыхлой земле, и лицо у него было страшно перекошено, и он завывал: «Уй-ду-у-э…» Молодец Костя, не раскис, нашёл себя в новом занятии. Не всем же быть пилотами.

Робин уже опять перешучивался с девушками. Я потащил его к заявочному автомату. Запись заканчивалась, а атлетов, желающих состязаться, было сверх меры. Но для нас, космолетчиков, сделали исключение, пропустили вне очереди, и мы получили номер своей команды и личные номера.

В десятке, которая нам противостояла, я узнал узколицего парня из рипарта. И конечно, этот едок оказался моим соперником. Такое уж у меня счастье — жребий всегда выкидывает со мной странные штуки.

Дошла очередь и до нас. Я легко обогнал моего едока на беговой дорожке. Затем нам пристегнули крылья. Я сделал хороший разбег, сильно оттолкнулся шестом, он гибко спружинил и выбросил меня в воздух, а я расправил крылья. Люблю полет! Крылья упруго вибрировали и позванивали на встречном ветру, я вытягивал, вытягивал высоту, а потом перешёл на планирование. Приземление после такого полёта — целая наука, ну, я-то владел ею. Я вовремя сбросил крылья, погасил скорость и мягко коснулся земли. Мой соперник приземлился метров на тридцать позади, несколько раз перекувырнулся через голову, и это обошлось ему в десять потерянных очков.

Стрельба из лука с оптическим прицелом. Лишь две из моих десяти стрел не попали в цветную мишень. Но узколицый стрелял не хуже и набрал столько же очков, что и я.

Потом — фехтование. Я пытался ошеломить противника бурным наступательным порывом, но он умело отразил атаку и заставил меня обороняться, в результате я потерял шесть важных очков.

Разрыв в очках, который мне принесла победа в свободном полёте и беге, сокращался, и мною овладел азарт. Кроме того, было и ещё нечто, побуждавшее меня изо всех сил стремиться к победе. Это нечто, как я подумал потом, восходило к старинным рыцарским турнирам, которые и гроша бы не стоили, если б на балконах не сидели прекрасные средневековые дамы.

Над стадионом плясали буквы, складываясь в слова. Вдруг возникло: «Вперёд, Леон!» Что ещё за Леон? Я метнул диск, чуть не достав до этого Леона, и снова увеличил разрыв в очках. Теперь осталась интеллектуальная часть состязаний. Сейчас я положу этого фехтовальщика на лопатки.

Я попросил его припомнить третий от конца стих из поэмы «Робот и Доротея». К моему удивлению, узколицый прочёл всю строфу без запинки. Ну, подожди же! Надо что-нибудь из более давних времён… И я решил убить его вопросом: «Был ли в истории литературы случай, когда кривой перевёл слепого?» Он поглядел на меня с улыбкой и сказал: «Хороший вопрос». И продекламировал эпиграмму Пушкина:

Затем он задал мне вопрос: кто из поэтов прошлого вывел формулу Римской империи? По-моему, здесь был подвох. Никогда не слышал, чтобы поэты занимались такими вещами…

Нам предложили сочинить стихотворение на тему «Ледяной человек Плутона», положить его на музыку и спеть, аккомпанируя себе на фоногитаре.

Много лет подряд телезонды передавали изображения мрачной ледяной пустыни Плутона, пока в прошлом году не разразилась сенсация: око телеобъектива поймало медленно движущийся белесый предмет. Снимки мигом облетели все газеты и экраны визоров и породили легенду о «ледяном человеке Плутона». Все это, разумеется, чепуха. Планетолог Сотников утверждает, что это было облако метана, испарившееся в результате какого-то теплового процесса в недрах Плутона.

Вот в таком духе я и написал стихотворение. Приэтом я остро сознавал свою бездарность и утешал себя только тем, что за отпущенные нам десять минут, пожалуй, сплоховал бы и сам Пушкин. Я схватил фоногитару и начал петь своё убогое творение на мотив, продиктованный отчаянием. Впоследствии, когда Робин принимался изображать этот эпизод моей биографии, я хохотал почти истерически. Но тогда мне было не до смеха.

Сознаюсь, мне очень хотелось, чтобы мой противник спел что-нибудь совсем уж несуразное. Но когда он тронул струны и приятным низким голосом произнёс первую фразу, я весь напрягся в ожидании настоящей поэзии.

Вот что он спел, задумчиво припав щекой к грифу гитары:

Короткий вихрь рукоплесканий пронёсся по трибунам. Должно быть, за нашим соревнованием следило много зрителей, настроивших свои радиофоны на наш сектор.

Я опередил противника в решении уравнений. Но в рисовании он опять меня посрамил.

В заключение нам предложили тему для десятиминутного спора: достижимость и недостижимость. Мой противник выдвинул тезис: любая цель, поставленная человеком, в принципе достижима при условии целесообразности. Надо было возражать, и я сказал:

— Достижим ли полет человека за пределы Солнечной системы? Точнее — межзвёздный перелёт?

Он пожал плечами:

— По-моему, сейчас доказана нецелесообразность полёта к звёздам.

— Значит, он недостижим?

— Недостижим, поскольку нецелесообразен.

— А я считаю, что если бы возникла возможность такого полёта, техническая возможность, то появилась бы и целесообразность. Возможно — достижимо. Невозможно — недостижимо. Вот и все.