В направлении Окна - Лях Андрей Георгиевич. Страница 11

В мотеле Холл поставил машину под навес, к середине ночи потеплело, редкие игольчатые снежинки сменил дождь, капли гулко барабанили по крыше, спать не хотелось. Холл вынес на крыльцо домика стул и курил, глядя в темноту, скупо украшенную далекими огоньками.

Да, Овчинников сгинул как мираж. Что же, все их контактные построения тоже были фантомом, созданным его воображением? Не химера ли вообще некий чистый, абстрактный контакт? Может быть, оппоненты справедливо пугали их лавиной детерминированных частностей, в которой им якобы суждено было захлебнуться? Может быть, да, может быть, и нет. Если бы Овчинникову дать еще год, если бы они успели полностью опробовать их построения... Что же, по крайней мере, он целый год со спокойной совестью смотрел в глаза Анне. Государственная деятельность тоже, оказывается, имеет свои преимущества.

Как бы то ни было, он покинул электрифицированную готику университетов, торги, архивы, симпозиумы и окунулся в новую для себя жизнь. Контактное хозяйство разрослось мгновенно, все было невиданно, интересно, и впервые в жизни Холл принимал решения в международном масштабе — он делал это с надлежащей естественностью, хотя и не без внутреннего холодка, и сам процесс, что греха таить, доставлял ему удовольствие.

После начального и довольно увлекательного периода теоретических и программных блужданий — максвелловские уровни, информационные площадки, экспресс-методики, скрининг-методики — дело пошло на лад весьма споро. Они успешно наработали две программы, провели обкатку в стимфальском ГВЦ, концы сходились с концами, и нищие книжные черви теории информации должны быть до гробовой доски благодарны этим экспериментам. Под началом у Холла по всему миру трудилось уже человек пятьдесят, не считая внештатных консультантов — вот, например, загадка: чем восприятие Рембрандта на шестом максвелловском уровне отличается от восприятия на восьмом?

Холл прикрыл глаза и прислонился затылком к стене. Стена была шероховатая и влажная. Надо все же поспать, завтра опять ехать целый день. Хорошо спать под дождь. Где теперь все эти люди? Что стало с теми программами? Если отбросить всякую суету, их работы были неплохи, вот, помнится, музыка и живопись 13-15 веков, уж такая там была кривая распределения... У Кромвеля есть какая-то комиссия по контактам, Пол Мэрфи, что приезжал к Холлу в Герат, как раз оттуда, но чем они там занимаются — бог весть.

Он постоянно был в разъездах — Стимфал, Институт, консультации с людьми Скифа, с экспертами; именно в ту пору Холл и познакомился со Звонарем — Гуго Сталбриджем, композитором и героем партизанской войны на Валентине. Сейчас он там президент и признанный лидер движения неприсоединения, даже, пишут, договорился с Леонидой, а ведь в шестидесятом они вместе подбирали резерв-блок для какой-то из музыкальных программ, вот как бывает. Тогда, проведенный дружеской рукой Звонаря за кулисы музыкального бизнеса, Холл был изумлен, и даже не столько тем, как глубоко проросла на этой ниве мафия, а тем, сколь широки и сложны международные связи преступных синдикатов — в том числе и со стимфальской администрацией. Воистину, по части соединения криминал всех стран намного обогнал пролетариат.

Домой, в Прагу, он стремился выбраться при любой возможности. Домой. Год с небольшим у него был дом. Возвращался обычно или через Эль-Хомру, или через Неваду, край родной — господи, ни разу не заехал к матери. Теперь почему-то кажется, что это всегда происходило зимней ночью, хотя бывало и лето, был и день, но память сохранила лишь морозную сухость пустыни, стыки бледных мозаичных плит под ногами и желтые цифры в черном небе — «23.46... 23.47» ; с космодрома он звонил в службу обеспечения, и в аэропорту его ждал киборг с машиной и заготовленным букетом темно-красных роз. Лифт поднимал его на их верхотуру, Анна открывала дверь... Чаще, правда, открывала ее мать, и цветы Холл вручал ей, попадались еще разные гости... Бог с ним. Неважно.

Однажды утром, зимой, кажется, в праздники, идти никуда не надо, он проснулся первым, неслышно встал и подошел к окну. Светло; внизу, на крышах, лежал снег, он смотрел на них с высоты птичьего полета; далеко, в синей дымке рисовались шпили университета, стекло было холодным, а в комнате было тепло, и за его спиной спала Анна, он слышал ее дыхание... Минута — недолго, но в эту минуту в нем прозвучал Глас Божий, шепнувший — ободрись, не напрасно. Эти заснеженные пражские крыши он потом не раз вспоминал в компании двух неразлучных подружек — грязи и смерти, и знал, что отпущенное ему счастье он получил полной мерой.

Можно, правда, вспомнить и другое. Нет, нельзя. Сдавив фильтр, Холл растер окурок о каблук и щелчком выбросил в промозглую весеннюю ночь. О другом приказано забыть. Все слишком быстро кончилось, чтобы помнить ссоры, споры и прочую дребедень.

Тогда Анна еще выбирала между строительным дизайном, аспирантурой и восточными танцами. Она болела, и Холл сначала устроил ее в парижский онкоцентр, потом возил в Москву, а затем — в Стимфал, там она пролежала дольше всего. Прямо из клиники они ездили на приемы и вечера, в конце того года их было особенно много, и Анна имела несомненный успех: она вела себя естественно, а это много значило — ни ум, ни красота никого на здешних паркетах удивить уже не могли. Пару раз сам Дж. Дж. церемонно пожал ей руку — на Холла это произвело гораздо большее впечатление, чем на нее.

Холл начал постепенно выдвигаться в своем контактном ведомстве. Может быть, тут сыграли роль симпатии Овчинникова и Скифа, или он и впрямь лучше остальных сумел ухватить суть дела — сказать трудно. Надо сказать, что никто из его коллег и не стремился взвалить на себя бремя административных решений, так что Холла в шутку уже называли генеральным директором Контакта, и доля правды в этой шутке неуклонно росла.

Но дальше... Дальше реальность перешла в наваждение, ориентиры потерялись, и к тому времени, когда вещи встали на свои места, все было кончено, и пошел иной отсчет. На исходе был шестидесятый год, Анна лежала в Первой клинике Пражской медицинской академии; колючее слово «аденокарцинома» тяжко вдвинулось в жизнь Холла. Он бросил стимфальские дела на Брида, а сам сидел в Праге с двумя ассистентами; Анну лечил тот бородатый эфиоп, кажется, Калвелл.

Бесконечно отдаленный, и все же не угасший отголосок кошмара тех дней проникает даже сюда, в этот мотель, сквозь прессованные из строительных отходов стены. В Праге у Холла не было собственного ключа к экспрессинфору, и обо всех событиях он узнал из газет и по телевидению, второго ноября.

Какая была осень? Ничего не осталось в памяти. Анну оперировали как будто шестого. Или четвертого? Забыл. Холл вернулся в домик, снял пальто и улегся на кровать, глядя в окно и заложив руки за голову. Овчинников с Кромвелем не ладили давно, вообще никогда не ладили. Кромвель говорил, что идти в Систему и приграничье рано, что нет инфраструктуры, и если напросимся на второй Криптон, то придется во сто крат хуже, потому что с Системой шутки плохи. Культурное проникновение, отвечал Овчинников, контакт и политика открытых дверей, «овчинниковская ересь», вот как это называлось, думал Холл, лежа на своей собранной из красных изогнутых трубок кровати. Нет, Анну оперировали именно четвертого.

А за два дня до этого, второго ноября, Серебряный Джон отправился на ежегодный отдых в Контактерскую Деревню Института. Спустя час после его перехода через канал Окна группа офицеров во главе с генералом Самариным блокировала переход. Окно было перекрыто, все отношения со структурами соседнего мира прерваны, и Дж. Дж., таким образом, утрачивал надежду когда-нибудь закончить отпуск. Одновременно в Стимфале произошло то, что называют государственным переворотом — кромвелевская администрация была устранена, и к власти пришло правительство Радомира Овчинникова.

Умница Овчинников, думал Холл, как же обманул тебя этот седой дьявол? На что ты надеялся? Что упустил? И если бы не Алурский переход, вышло бы хоть что-нибудь из этой твоей затеи? Ох, что-то не верится... А с переходом — да, это был подвох. Никому и в голову не приходило, что от Аналогов можно вернуться еще одним путем — через Алурскую трансферацию. Знал об этом один Кромвель, и еще — его старинный друг Глостер, директор НИИМС, физик, автор теории перехода и пространственных перекрестков. Глостер говорил, что покончил с политикой ради науки, да, как видно, покончил он с политикой, но не с политиками, тем паче что львиная доля его науки оплачивалась стимфальскими деньгами. Вот как все вышло. Кромвель дал сорнякам взойти, перед тем как перепахать поле.