Великое сидение - Люфанов Евгений Дмитриевич. Страница 9

Да, помнится царице Прасковье, было на карусели так. А вот как там корабль на воду спускали – из ума вон совсем. Стояла вроде бы деревянная махина на берегу, а потом под крик да под гвалт на воде очутилась. И вовсе не стоило ради этого из Москвы туда приезжать, ничего особо потешного не было, а от пушечной пальбы всю голову разломило. Так и казалось, что из пушек прямо в уши ей, царице Прасковье, норовили попасть. Ну, понятно, много пили, шумели, плясали, огни разноцветные вверх пускали, – да ведь такое и в Москве не диковина. А пока царь Петр в Воронеже веселился, бог по-своему рассудил: в один из тех дней великий пожар на Москве сотворил. Сколько государевых домов в кремле погорело, и сгорел царский сад. И не только деревянные хоромы пожгло, а и в каменных все нутро выгорело. В церквах и соборах иконостасы и другие образа пылали; на Иване Великом самый большой колокол, допрежний Реут, подгорел, упал и разбился. А также и с Успенского собора главный колокол наземь упал, раскололся, да и другие колокола. Чуть ли не сама земля в кремле в тот пожар горела. Похоже, что бог свою отметку оставлял: «Смотри, мол, царь Петр… Не гневи меня… То-то же…» Удивительно только, и многие православные такому дивились: зачем на свои божьи храмы господь осерчал да огонь на них напустил, ведь в них его же лики горели. Как в разум такое взять?..

Вот что вспоминалось ей, царице Прасковье, выезжавшей в Петербург из своего Измайлова.

Приказала форейтору ехать кружным путем. Если уж не по всем московским улицам, то хотя бы по главным проследовать. Царица со своими царевнами отбывает, пускай видят все и как бы вся Москва ее провожает.

Кончилось ее сидение в Измайлове, а что впереди?..

VI

Вместо того чтобы продвигаться к Тверской заставе, царицын обоз в Замоскворечье заехал. Оттуда – через постоянно грязный заболоченный Балчуг и Москворецкий наплавной мост обоз направится к Красной площади, а потом, минуя Белый город, доедет до Земляного и – по Тверской-Ямской – к заставе. Может, там, на самом выезде из Москвы, и заночевать придется.

Так наметила царица Прасковья начало своего пути.

Москворецкий мост был деревянный, «живой», из связанных бревен, лежавших прямо на воде. Когда по мосту проезжала подвода, под ней бревна то опускались, то поднимались из воды, а под тяжестью многотележного обоза совсем опустились бы в воду, – значит, следовало царицыну карету пропустить сначала одну. Вот и затарахтели ее колеса по осклизлым бревнам, да и лошади на них спотыкались, и так затрясло, зазнобило карету, что упаси бог сидящих в ней рот раскрыть и каким-нибудь словом обмолвиться, – сразу язык зубами прихватит.

А проехали мост – колдобины на дороге и крутой подъем, примыкавший наверху к широко раскинувшейся Красной площади. Заваливало на подъеме царицу Прасковью и ее царевен к задней стенке кареты, и когда эта дорожная мука кончится? Невесть когда, она только что началась!

Берег Москва-реки заполнен пригнанными с верховья плотами со строевым и расхожим дровяным лесом. Тут, на государевом щепном дворе, готовились срубы для разных дворцовых зданий, на торгу продавались бревна и дрова, а бондари сколачивали кадушки. Перед Красной площадью на самом взгорье церковь Покрова-на-Рву. Ее и Покровским собором зовут, и храмом Василия Блаженного. Хоть бы он, святитель блаженненький, облегчил трудный путь, – и царица Прасковья, молитвенно взглянув на храм, истово покрестилась. Бойким, суетливым и шумным было здесь придорожье. Словно нарочно, – кто кого перекричит, перешумит, – раздавались громкие голоса, побрякушки, звон, свист. Взмывала в поднебесный простор истошная задичавшая пьяная песня, а в нее врывался чей-то вой, рев и визг. Тут и дудочники-игрецы, и сопельщики: один скоморох будто за троих говорунов ведет скорый прибауточный разговор, другой – свищет разными птичьими посвистами. Кто промышляет шутками, гаерством, а кто плясками да фокусами потешает сбившихся в кучу бездельных зевак. Здесь кружала и харчевни, погреба с хмельной медовой сытью, со своим хлебным и фряжским вином, – есть чего хлебнуть бражникам. Хмельное продается и на вынос в глиняных кувшинах и кружках. Иной, уже вдрызг пропившийся, по строгому завету покойного великого государя Алексея Михайловича, повелевавшего не мешать винопивцам пропивать с себя все, разутый и раздетый, нашел себе справу в старом рогожном куле и, оборвав песню-вой, во всю мочь захрапел, развалившись у самой дороги. А рядом с ним мужик вовсе в чем мать родила.

– Ой, вон мужик телешом лежит, – готова была вся высунуться в окошко кареты царевна Катерина.

– Где, где телешом? – взголчилась Анна.

Царица Прасковья стукнула каждую по затылку.

– Бельмы ваши бесстыжие!..

В бубен колотят, и пьяная баба пляшет. А где пьянство, там срамные слова и блуд. А вон скованные цепями колодники, выведенные для сбора подаяния, чтобы было чем им пропитаться. Юродивый что-то кричит…

У кремля, между Спасским мостом и храмом Василия Блаженного, был поповский крестец – место, где собирались находившиеся не у дел попы и дьяконы, в ожидании, когда кто-нибудь из московских жителей наймет кого из них справить ту или иную требу либо у градожителя на дому, либо на кладбище. Здесь же стояла тиунская изба, в которой патриаршие дьяки взимали с подрядившихся на исполнение требы священнослужителей пошлину. С неведомо-давних пор повелось тут поповское сборище, и раздосадованный свидетель непотребных дел, свершавшихся на крестце, доносил патриарху Иову: «А сходятся безместные попы и дьяконы у Фроловского моста (как тогда называли мост у Спасских ворот), меж собой бранятся и укоризны чинят скорбные и смехотворные, а иные меж себя играют и борются, в кулачки бьются, а которые наймутся обедню служить, и они с своей братьею, с которыми бранилися, не простясь, божию литургию служат».

Прежде бояре, вельможи, выбившиеся в знатные люди купцы, по-теперешнему негоцианты, один перед другим хвастались убранством своего иконостаса, хорошо подобранным причтом во главе с представительным попом и горластым дьяконом; много было в Москве и малых, и больших домашних церквей и часовен.

На крестце тогда обретались большей частью безместные пришлые попы, приходившие в Москву в надежде устроиться в каком-либо приходе. Может, пожелает тамошний приходский иерей взять помощника, чтобы не так сильно утруждать себя – одному справлять вечерни, часы, всенощные, заутрени и обедни, молебны и панихиды, венчать, давать роженицам молитву, детей крестить, исповедовать, соборовать умирающих и покойников хоронить. А если не посчастливится в приходской церкви определиться, то в чьей-нибудь домашней молельне. И было их, безместных священнослужителей, прежде десятка два, три, а вот подошла негаданная лихая пора, когда стали они собираться каждодневно чуть ли не сотенными толпами. Царь Петр издал указ, запрещающий всем боярам, вельможам и другим знатным персонам иметь свои домовые церкви или иные какие молельни, обязав их хозяев, наравне с прочими московскими жителями, посещать церкви приходские. Об этом настоятели церквей и соборов били челом царю, чтобы не оскудевала и церковноприходская и патриаршая казна. Князь Федор Юрьевич Ромодановский следил, чтобы царский указ неукоснительно выполнялся, и ради того принимал строжайшие меры. Попробуй ослушаться, кто бы ты ни был, живо попадешь на бесчестье в Преображенский приказ. А в добавку к цареву указу московский митрополит, будучи недоволен некоторыми вдовыми попами, повелел не давать им благоволения на жизнь и отправление церковной службы в мирских домах по той причине, что, находясь на полном хозяйском довольстве, иные попы и дьяконы бесчинно ведут себя, безмерно упиваясь хмельным вином, и в непотребном виде справляют церковную службу. Пришлось хозяевам домашние церкви закрыть, и валом повалили попы па безместный крестец. Сильно пообиделись они, оказавшись не у дел, и чем же, кроме еще большего винопития, такую обиду и досаду в себе заглушить или же еще больше разбередить ее? Как злую тоску развеять? Одно средство – в кружало зайти. А там любой винопивец – желанный гость, от него государевой казне доход будет. И хотя не раз появлялись решения и светских и духовных властей о запрете священнослужителям и монахам ходить в кабаки, напиваться и сквернословить, но не в строгости соблюдался этот запрет. Перестали ослушников и кнутом стегать и в монастырь заточать, где, кстати сказать, была своя неизбывная беда: за одной царской грамотой шла другая, чтобы в монастырях не держали вовсе хмельного питья потому, что усиление пьянства грозило иноческому чину совершенным разрушением. В тех грамотах говорилось: «В московских, в ближних и дальних, степенных и нестепенных монастырях архимандриты, игумены, келари и строители, казначеи и священники, и братья на монастырских погребах и по кельям у себя держат хмельное питье, вино, пиво и мед, и от того хмельного питья церкви бывают без пения».